Повесть сердца - Алексей Варламов Страница 28

Очутившись одна с малыми детьми, бабушка сделала две вещи: бросилась молиться перед старинной семейной иконой о возвращении блудливого супруга и по совету бездетной кузины записалась на аборт. Муж не вернулся, а у бабушки в тот день, на который было назначено врачебное вмешательство, поднялась температура, потом подоспел указ о запрещении искусственного прерывания беременности, Мария Анемподистовна облегченно вздохнула, и так, благодаря стечению обстоятельств и государственной необходимости, родилась дочка, ставшая нашей матерью. В иных координатах можно было бы сказать, что это ангел Господень уберег неразумную женщину от греха, однако парадоксальным образом, как рассказывала сама бабушка, именно в ту зиму она окончательно отшатнулась от веры, отдав советчице сестре фамильный образ, и с той поры никогда не переступала порог ни одного храма, в доме у нас не отмечали никаких церковных праздников, не пекли на Пасху куличей и не красили яиц. Бабушка моя прощала все мужу и ничего Богу – свидетельство глубокой личной веры, если задуматься.

Тете Вере же икона помогла очень. Еще в начале тридцатых был арестован по делу Громана ее супруг, наказание он отбывал в Восточном Казахстане в рабочем поселке Риддере, где ему удалось устроиться бухгалтером, и более или менее благополучно прожить назначенные по приговору пять лет. В тридцать шестом профессор вышел на свободу, если только можно было советское пространство по другую сторону от колючей проволоки и вышек этим словом назвать; под новую волну арестов он не попал и, будучи человеком чрезвычайно разумным, временно сменил сомнительную политэкономию на относительно безопасную геологию. Он поселился с женою в трехкомнатной квартире на углу Малого Харитоньевского переулка и улицы Чаплыгина, недалеко от тех мест, куда зимой 1822 года доставил возок Татьяну Ларину на ярмарку невест и где нынче располагается театр «Табакерка».

Вера Николаевна жила там как при царе. Она нигде не работала, дома все дела делала прислуга, а сама она ходила через Чистопрудный бульвар в церковь Архангела Гавриила, глаголемую иначе Меньшиковой башней. Профессор после потрясений на его долю выпавших забросил стихи Бальмонта, Брюсова, Северянина и прочий серебряный век, коим он был до ареста увлечен и держал на полках номерные книги в матерчатых переплетах с автографами модных поэтов; он сделался набожен не менее жены, что, однако, не помешало ему стать заведующим кафедрой цветных металлов в МИСИСе и советником Косыгина. Детей им с Верой Николаевной Господь не даровал, и так рука об руку, заботясь друг о друге, они дошли до гробовой доски, сперва он, а потом десятилетие спустя она, нещадно обкрадываемая домработницей-приживалкой, но хранимая чудотворным образом – его завещала Вера отдать той церкви, прихожанкой которой была, и где икона, должно быть, до сих пор обретается.

Бабушка, сколько помню, хотя я был тогда совсем ребенком, относилась к умильной и избалованной сестре со смешанными чувствами: жалостливо, чуть насмешливо и не чуть – раздраженно. Если для нашего правильного отца Вера Николаевна была отсталой и темной барынькой из отживших времен, чье редкое, выпадавшее на советские праздники присутствие в своем доме он терпел из нелицемерной любви к теще и врожденной кротости характера, то обыкновенно спокойная, уверенная в себе Мария Анемподистовна приходила во время визитов богомольной кузины в небывалое возмущение духа, хотя сама была инициатором приглашений на восьмое марта и седьмое ноября. Не возьмусь утверждать наверняка, но мыслю, с ее языка были готовы сорваться примерно такие слова: «Испытай, что я испытала, и тогда посмотрим, как бы ты запела». Низенькая Вера Николаевна, которая носила шапку пирожком на голове и плотные седенькие усики на верхней губе, не спорила, а только сокрушенно и смиренно качала своей цыплячьей головкой, чем раздражала бабушку еще больше. Позднее, когда в школе я прочитал «Преступление и наказание», мне показалось, что иные из бабушкиных черт были предвосхищены Достоевским в образе несчастной матери и жены Катерины Ивановны Мармеладовой. Бабушкин супруг, правда, не был горьким пьяницей, а сама она никогда не впадала в истерики, но мятежной и гордой Вериной кузине Господь послал иное, не менее тяжкое испытание. В жаркое лето своей жизни, когда еще не поздно было попытаться переменить судьбу, она продолжала любить человека, который жил, ни с кем и ни с чем не считаясь, причем, с годами страсть к наслаждениям не утихала, но лишь сильнее разгоралась в нем, как если бы женолюбивый Алексей Николаевич мой знал, что рано или поздно его пора пройдет и спешил сполна воспользоваться ею.

Он был поэт по образу жизни и складу души, один из немногих невыбитых людей в своем поколении и сословии, его переполняла жизненная энергия, которую, не востребованный новым временем, он не мог ни на что иное как на счастье и отраву любви истратить, и чуткие женщины разных возрастов, но той же породы и крови к нему тянулись. Поделать с этим бабушка ничего не могла, а скорее всего и не пыталась. Единственное, чего она добилась, так это маленькой восьмиметровой комнаты, которую деду дали в той же коммунальной квартире и куда он приводил своих высокородных пассий. Отдельная жилплощадь, с одной стороны, развязывала счастливому любовнику руки, с другой, позволяла бабушке наблюдать за своим неверным.

Всех его возлюбленных было не перечесть, однако с частью из них бабушка была знакома и даже дружна. Самую добрую из них звали пушкинским именем Наталья Николаевна, но бабушка называла ее Тузиком. Когда много лет спустя мы с сестрой впервые ее увидели, это была чудесная, прелестная старушка с легкими как пух волосами, крохотная точно девочка-дюймовочка – на губе у нее был небольшой шрам, появившийся после того, как в юности ее понесли кони и она упала с пролетки. Рядом с необъятным, похожим на Гагрантюа дедом Тузик казалась несуществующей, готовой рассыпаться от одного приближения и поступи его грузных ног. Представить их за каким-то иным занятием было и вовсе немыслимо, а поверить в то, что невероятной толщины совершенно седой беззубый старик был много лет тому назад худощавым неотразимым мужчиной с черными вьющимся волосами невозможно. Но есть такие господа средней руки, которым независимо от внешности и нрава суждено разбивать девичьи и женские сердца – наш рано поседевший дедушка принадлежал именно к этой когорте. Влюбившаяся в него Тузик оставила о себе весьма разноречивые воспоминания. Дядюшка Николай рассказывал, что она приехала в Москву с Урала, где ее отец до революции с большим успехом занимался драгоценными камнями, дядюшка Борис утверждал, что у родителей Тузика было тридцать два гектара виноградника на южном берегу Крыму, и хотя в середине тридцатых толку от такого прошлого в любом его варианте было как минимум мало, Алексей Николаевич увлекся Натальей Николаевной на более долгое время, чем длились его обычные любовные связи. Как знать, быть может сияние уральских самоцветов его прельстило или же сыграло свою роль то обстоятельство, что дед с Тузиком были знакомы еще с дореволюционных времен, но в пору последнего российского царствования их любовь отчего-то не удалась, а теперь представился шанс вернуть утраченное время… Злые языки, впрочем, утверждали, что не только эрос и сентиментальность, но и желание переселиться в Москву двигали смуглой красавицей с влекущим шрамом на верхней губе.

Бабушка все это просчитала, и у нее сложились весьма прихотливые отношения с маленьким Тузиком. Убедившись, что дедова подружка обосновалась в ее квартире всерьез и надолго и никаким образом выселить ее оттуда невозможно, а еще невыносимее каждый день встречать в коридоре и на коммунальной кухне, бабушка опечалилась, всплакнула, пожаловалась на свою долю десятилетнему сыну, который очень рано сделался ее конфидентом – «а что я мог ей на это сказать?» – рассказывал мне впоследствии дядюшка – и решила уехать от чужого счастья сама. Но недалеко.