Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен Страница 28

— Делай что-нибудь, черт возьми! — говорю я ему иногда. — Пойди на танцы в Гранд-отель. Встреть кого-нибудь, влюбись, для этого никакой возраст не помеха. Или найди любую, самую пустяковую работу, лишь бы не сидеть дома!

Он удивленно смотрит на меня своими красивыми сонными глазами.

— Легче сказать, чем сделать, — произносит он задумчиво. — В моем возрасте не так-то легко найти работу, даже если безработица сейчас сравнительно невелика… Особенно если у тебя нет высшего образования и ты не готов по первому сигналу уехать в другой город. Почитай газеты, и тебе все станет ясно.

Я вздыхаю. А что сказать, когда он прав, прав вне всяких сомнений? После разорения фирмы в прошлом году бюро по трудоустройству дало о себе знать всего один раз, и то это была какая-то временная работенка на подхвате. Папа три месяца носил рабочий желтый комбинезон в компании хронических безработных и городских алкоголиков — это было какое-то никому не нужное строительство прибрежной дороги. Работы почти не было — они минут пятнадцать в день раскидывали лопатами гравий, а все остальное время играли в карты. Он приходил домой бледный, как смерть, совершенно измотанный ничегонеделанием.

— И как работа? — спрашивал я его.

Он качал головой и, вздыхая, говорил:

— Ничего хорошего.

«Ничего хорошего» означало, что он ненавидит эту работу лютой ненавистью. У труда его не было цели, не было результатов, он и его так называемые товарищи по работе слонялись туда-сюда в ожидании, когда же, наконец, кончится этот бред.

Он кончился в сентябре, через четыре месяца после краха фирмы. Он получал пособие по безработице, а бюро пыталось найти ему другую работу. Какие только идеи ни возникали — пойти на курсы, приобрести квалификацию, может быть, он сможет снова начать работать в торговле. Но из этого, понятно, ничего не вышло. Потом он сел на социал, периодически подолгу болел, пока речь не зашла о досрочной пенсии по инвалидности. Это было для него, как удар в лицо — в него никто не верил, обществу он был не нужен.

— Может быть, надо мной висит какое-то проклятье? — сказал он как-то вроде бы в шутку, но и всерьез. — Сначала мама, потом фирма, а теперь еще и это!.. Точно так, как она сказала, умирая: ничто не сбылось, ничто не вышло так, как мы хотели.

Теперь я думаю: может быть, оно и к лучшему, что его оставили в покое с его книгами. Во всяком случае, это не оскорбляет его и не причиняет боли.

Мы смотрим телевизор — «Рапорт», «Актуэльт» [32]и какую-то безумно скучную мыльную оперу. Папа громко разговаривает сам с собой, комментируя очередные новости о зараженных СПИДом стокгольмских наркоманах.

— Подумаешь! Это ничем не хуже, чем чума! — восклицает он. — В 1350 году вымерла треть населения. И никаких игл, и никаких шприцев — нагрузили корабль трупами, и все.

Я против воли улыбаюсь — меня развлекает его манера разговаривать с самим собой вслух, как дети или старики; эта комическая риторика, замешанная, к сожалению, на щемящем одиночестве…

На экране появляется программа передач, и папа стонет:

— Ничего интересного, ничего познавательного… В Париже наверняка лучше, там больше каналов и совершенно другой интерес к науке и культуре.

Я вспоминаю, что на нашем углу открыли видеопрокат; может быть, папа хочет посмотреть какой-нибудь фильм? Я могу сбегать.

Он размышляет несколько секунд.

— Нет, — говорит он в конце концов. — Я лучше почитаю, а потом пойду спать.

Он долго и неловко выбирается из кресла. В мертвенном свете от экрана я вижу его неестественно резко, мельчайшие детали лица, поры на лице открываются и закрываются, точно крошечные моллюски. Он выглядит очень старым сейчас. Человек в ожидании конца.

— Тебе тоже лучше лечь, — говорит он. — Завтра рано на работу.

Он смотрит на меня сочувственно, словно хочет сказать: нас теперь только двое, мы должны заботиться друг о друге.

Я сижу еще довольно долго и смотрю ночной фильм. Четверо бандитов похищают женщину, герой скачет по пустыне, красивый, мужественный и бессмертный. Нет никаких сомнений, что он отобьет эту женщину у бандитов и трахнет ее на фоне ослепительно прекрасного заката. Потом я выключаю ящик и озираюсь — мебель, украшения… все связано с каким-то событием, с каким-то человеком… Я тоже, думаю я, нет сомнений, что и я тоже застрял в капкане прошлого, и вернуться в настоящее, в сейчас — почти невозможно.

В субботу мы с папой едем в «Сторкс» — это день покупок. Мы бродим между полок и кидаем в тележки все, на что глаз упадет.

— Как на работе? — спрашивает папа.

— Все нормально, — говорю я. — Со Свенссоном всегда непросто.

— Как бы то ни было, работа есть работа, — говорит отец. — Сейчас, говорят, опять экономика на подъеме, промышленность просто перегревается после последней девальвации. И все равно — у кого-то есть работа, а у кого-то нет. Так всегда было и так будет. Законы рыночной экономики. Я мог бы тебе объяснить как-нибудь.

— Не надо. Мне кажется, я понимаю принцип.

Мы идем дальше, метр за метром, без всякого плана, без списка покупок — наугад.

— Раньше было лучше, — вдруг говорит отец.

— Что ты хочешь сказать?

— Когда еще твоя мать была жива. Она это умела… найти именно то, что нужно, маневрировать с деньгами, находить снижения цен, сохранять купоны со скидками, рекламы… Прямо смешно — жизнь стала чуть не вдвое дороже после ее смерти!

Этот аспект маминого ухода мне еще в голову не приходил — что с ее смертью продукты стали вдвое дороже… Мелочь, думаю я, но не менее важная, чем другие связанные с ней мелочи…

— Я бы в жизни не справился с фирмой, если бы не мама, — говорит отец. — Вначале, пока вас с Кристиной еще не было, у нас было очень туго с деньгами. Мне всегда непонятно было, как она умудряется сводить концы с концами. Тогда было не так, как сейчас, когда со всех сторон тебе поддерживают, дают займы на пятьдесят лет, платят пособия… У меня для начала было совсем мало денег, и это заслуга твоей матери, что их хватало.

Я смотрю на папу; его лицо ни с того ни с сего начинает светиться искренней гордостью. Неужели так и было — полунищая супружеская идиллия… молодая пара сражается за светлое будущее. Они же тогда были совсем юными… мама, наверное, не старше, чем я сейчас… но папино лицо светится гордостью, значит, так и было, и это, наверное, счастье.

По дороге домой я уговариваю его зайти в «Ритц» попить кофе. Он сначала отнекивается, говорит, что это не его стиль — сидеть в кондитерской и попивать кофе, он с гораздо большим удовольствием пойдет домой и почитает, но в конце концов сдается. Мы едем в город, и я внутренне торжествую, это как маленькая победа — уговорить его высунуть нос из скорлупы своей апатии. Мы ставим машину на Стурторгет и последний кусок идем пешком. В зимнем освещении папа кажется маленьким и серым. Он ввинтил голову в плечи и дрожит, как птичка. Воздух холодный и вязкий, мы дышим в такт и смотрим на узоры, образуемые облачками пара, вырывающимися у нас изо рта. Мы проходим по Чёпмансгатан, и он, конечно, останавливается перед витриной своего бывшего магазина. Книжных полок как не бывало, сталь, хром, пол в шахматную клетку. На спиральных стеллажах — итальянская мужская одежда, на подставке в витрине — шикарные дорогие галстуки и запонки. Папа смотрит на все это великолепие и начинает смеяться.