Ищите кота - Наталья Нестерова Страница 28

– А где у нас радиация? – не унималась Катя.

– После испытаний атомного оружия, – ответила Настя.

И по лицу Эльки мы поняли, что Настя попала в точку.

– Его же испытывают не в Подмосковье, – выразила общее облегчение Ира, – а в далеких степях и пустынях.

После Чернобыля под эгидой Академии наук была сформирована большая группа ученых из разных институтов, перед которой поставили задачу исследовать влияние последствий аварии на генетический статус пораженных радиаций людей. Элька вошла в эту группу. Поначалу, как водится, денег на исследования отвалили, а заканчивали работу ученые на голом энтузиазме. Доклад группы исследователей не был засекречен, его просто не обнародовали, положили под сукно. Элька могла, не выдавая страшных тайн, рассказывать, и ее слова нас потрясли. Вывод был следующим: малые дозы радиации, Элька несколько раз подчеркнула – малые, как в зоне чернобыльского поражения, – никакого мутационного эффекта на генофонд не оказывают.

– Это подтверждение японских данных, – рассказывала Элька. – После Хиросимы и Нагасаки они проследили несколько поколений – чисто. А в Новергии люди живут на гранитной плите. Гранит фонит отчаянно, в некоторых местах наши счетчики пищали бы истошно. Ничего, живут норвежцы и не плачут, и гены их не мутируют.

– Но как же сюжеты по телевидению про двухголовых коров и треххвостых котов? – спросила я.

– Журналистские утки, – презрительно сморщила носик Элька. – Страшилки для невежд.

– Мы тут все невежды, получается, – сказала Катя. – Жуткая катастрофа, большое горе, а ты говоришь – ерунда.

– Я не отрицаю громадности катастрофы, – не согласилась Элька. – Я говорю, что влияние малых доз радиации на мутационные процессы живых организмов статистически ничтожно.

– Люди-то болеют! – напомнила я.

– Так им сказали, что болеть будут, – выступила на защиту сестры Ушастик Ира, которая ничего не понимала в работе Эльки, но была всегда готова ринуться на ее защиту. – Вот мне сказали. Девочки! Я такое пережила! Врач говорит: у вас опухоль, подозрение на рак матки, понаблюдаем, а потом операция. И я стала умирать натурально, силы с каждым днем теряла и плакала безостановочно. Детки малые, Коля у меня такой неприспособленный, как же я их всех брошу и на тот свет загремлю? А потом свекровь, все-таки свекрови иногда полезные, стала мне голову сверлить: сходи к другому врачу, сходи к другому врачу, я договорилась, у них аппаратура наисовременнейшая. Я сходила – никакой опухоли, загиб какой-то тень дает. И что? Я перестала умирать. Вернулась из поликлиники – такого шороху навела и на работе, и дома! Пока я умирала, бардак развели…

– Погоди, Ира, – перебила Настя. – Ты все правильно говоришь, если человеку поставить диагноз, он будет жить в соответствии с диагнозом. Но есть ведь государственная политика. Чернобыльцы пользуются льготами, получают добавки. Получается – незаслуженно. Их льготы отменят?

– Вряд ли, – ответила Элька. – Это было бы слишком непопулярное и социально взрывоопасное решение. Политика и наука редко шагают нога в ногу.

– С другой стороны, – возмутилась я, – антигуманно не объяснить людям положение вещей, того, что нет угрозы их здоровью. Вместо правды – подачки!

Элька пожала плечами, и мы впервые увидели на ее лице своего рода снобизм – мол, мы ученые, белая кость, в стерильных халатах, с пробирками, микроскопами и центрифугами, наше дело опыты ставить, исследования проводить, а вещать с трибун и невежд образовывать – извините!

Простых, элементарно однозначных людей не бывает – в этом я убеждалась много раз. Повесишь мысленно человеку на грудь табличку «добряк», или «зануда», или «самодур», а потом окажется, что добряк больше трешки в долг никогда не дает, зануда проявит деликатность в ситуации, когда многие ударяются в ханжество, а самодур выскажет сентиментальную привязанность к больной бабушке.

И каждая из нас не так проста, как может показаться с первой примерки. Холодная Настя – закоренелая благотворительница. У трепетной, нежной Эльки наличествует академическая чванливость. Гром-баба Ирина теряется при любой административной проблеме, даже если требуется всего лишь выбрать одну из фирм, шьющих спортивную форму. Я постоянно декларирую принципы и призываю ими не поступаться. Но принципы почему-то имеют вредную тенденцию меняться. Катя вроде бы жила в свое удовольствие, которое правильнее назвать ленью. Но воспитать троих мальчиков – очень разных, при разных отсутствующих отцах, в стесненных материальных обстоятельствах, – так воспитать, чтобы каждый сын состоялся как личность! Это требует способности выдерживать огромную психологическую нагрузку. Не поле перейти, а по скалам карабкаться.

Муж Эльки, Игорь, художник, окончил Строгановку, но на моей памяти никогда не писал картин маслом, не рисовал акварелей. Он работал в НИИ промышленной эстетики, оформлял рекламные плакаты, буклеты, этикетки. Выгодно на стороне зарабатывал – на спичечных этикетках и поздравительных открытках. Мне всегда казались подозрительными, неестественными рамки, из которых не выходил Игорь. Скажем, если бы я обладала живописным талантом и получила хорошее образование, то, конечно, на жизнь-пропитание рисовала бы афиши и вывески, однако для души обязательно ваяла бы что-нибудь вечненькое. А Игорь-художник был как слесарь-заточник: назатачивал за смену, инструменты в ящик сложил, отправился домой и забыл про работу. Подозреваю, что когда-то давно, в юности, у Игоря случился тяжелейший кризис, конфликт творческих порывов с посторонней оценкой их результатов.

Это как вы оделись на выход, ансамбль подбирали, макияж тщательно продумывали, а потом вам добрая приятельница заявляет: «Ой! Ты похожа на Мэрилин Монро в исполнении Раневской». Всё! Жизнь отравлена. Но одно дело недостатки внешнего вида или чужое злопыхательство, и совсем другое – извериться в своих талантах и мечтах.

Если я не ошибаюсь, то спасением, выходом из кризиса для Игоря стала Элька, их женитьба. Сама она никогда ни о чем не рассказывала. А мы, глядя на Игоря, который с Эльки пылинки сдувает, только радовались за подругу.