Отрицание ночи - Дельфина де Виган Страница 28

По вечерам я вместе с Манон ждала возвращения Люсиль, рисовала на стенах своей комнаты пастельными красками, мастерила из бусинок крокодила, звонила по телефону незнакомцам и болтала глупости. Люсиль поставила на телефонный диск замочек, но я быстро отыскала ключ. Мы с Тад обожали хулиганить.

В те времена Люсиль еще не исполнилось и тридцати. Она постоянно пропадала на вечеринках в таинственных, видимо, знаковых местах и общалась со странной компанией, которую составляли ее братья, сестры, ее друзья, их друзья и знакомые. Виолетта и Мило тогда жили в квартире еще с несколькими приятелями, Лизбет осталась в Эссонне, Жюстин въехала в огромный дом, сплошь заселенный молодежью, в коммуне Кламар. Мне вспоминается невообразимое количество имен: Анри, Реми, Мишель, Изабель, Клементина, Ален, Жюльетта, Кристина, Нуриа, Пабло, Северина, Даниель, Мари, Робер… Еще я помню многочисленных чилийцев и аргентинцев… В общем, пестрая компания. Сейчас, когда я слышу их имена или кто-то рассказывает, где они живут, чем занимаются, мне сложно представить себе этих людей пятидесяти– или шестидесятилетними. В моей памяти они отпечатались как молодые незрелые весельчаки. И ничего с этим не поделаешь. Даже названия мест, где мамины друзья жили в моем детстве – Кламар, Эжен-Каррьер, Вик-д’Азир, Ла Мезон де Ша, – часть моей истории, нашей истории, к которой я питаю глубокую загадочную привязанность.

В те времена что-то еще связывало Люсиль с другими людьми и с такими местами, где можно было болтать в свое удовольствие, пить и где постепенно затухала мечта об иной жизни. Именно тогда наступила эпоха разочарований. Политический раскол, соперничество разных партий и организаций, революция – то вспыхивающая, то гаснущая, и все это – на фоне комфорта и достатка старой доброй Франции, которая умело маскировала экономический, идеологический и нефтяной кризис. Насколько я знаю, Люсиль никогда не интересовалась политикой, не вступала ни в какие женские общества по защите всевозможных прав. Однако для близких Люсиль время выдалось не лучшее. Никто не хотел прощаться со своими иллюзиями.

Вскоре после нашего переезда в Банье Люсиль встретила Ниеля, юношу моложе ее самой, который жил в Кламаре вместе с Жюстин и компанией. Ниель стал любовником Люсиль. Он приходил на ужин, оставался на ночь и проводил с нами выходные. В отличие от предыдущих мужчин, которых Люсиль водила к нам домой, Ниель нам понравился (может быть, своей молодостью). Он внимательно и доброжелательно к нам относился, и я была ему очень благодарна за то, что он держал дистанцию. Мы навещали его в Кламаре, гуляли по лесу, пили горячий шоколад на кухне. Приятные воспоминания…

В течение нескольких месяцев, пока Люсиль встречалась с Ниелем, они успели посмотреть фильм об Эдварде Мунке, выставку немецкого экспрессионизма, выпить много вина и обсудить все на свете в тиши длинных ночей. Ниель разделял глубокое отчаяние Люсиль, и она могла рассуждать с ним о суициде. Мы узнали об этом позже. Тем не менее рядом с юношей, одержимым идеей смерти, Люсиль обрела подобие внутреннего покоя и гармонии. Я бы назвала союз мамы и Ниеля итальянским словом morbido, чье значение совершенно не совпадает с французским «morbide» (патологический). Для меня, не владеющей итальянским языком, перевод слова «morbido – нежный» стал открытием. Мне кажется, Люсиль и Ниеля связывало неоднозначное чувство: мама испытывала облегчение, зная, что рядом с ней человек, которому так же плохо, как ей самой.

Однажды накануне очередных выходных Ниель маме не позвонил. Люсиль набрала номер Жюстин в Кламаре. Жюстин сказала, что все разъехались по случаю Пасхи, Ниель остался, но она его не видела. Через какое-то время взволнованная Люсиль позвонила снова и попросила сестру проверить комнату Ниеля. Жюстин на пятом месяце беременности поднялась по лестнице и открыла дверь в комнату Ниеля. Он лежал на кровати с простреленной головой. В возрасте двадцати одного года юноша сунул дуло пистолета в рот и нажал на курок.Люсиль присутствовала на похоронах. Ниель ушел из нашей жизни столь же внезапно, как в ней появился.

Каждый вечер после работы в полном одиночестве Люсиль курила травку, дурь (я рано узнала эти слова), которую прятала в железной розовой коробочке.

Манон, часто наблюдавшая, как мама делает самокрутки, однажды спросила, что это такое. Люсиль ответила, что это большой секрет, о котором никто не должен знать.

В классе учителя рассказывали нам об опасности наркомании. В нашей школе проблема стояла остро, примеров пагубной зависимости вокруг было хоть отбавляй, поэтому даже тексты для диктантов мадам Лефевр нам выбирала на тему наркотиков – например, о том, как пса-контрабандиста задержала полиция. Я чувствовала себя отвратительно, представляя долгие часы, которые мама проводит в забытьи. Ведь каждый вечер, каждый вечер, едва войдя в дом, она запиралась в своей комнате. Мы не имели права обращаться к ней до тех пор, пока она не покурит за закрытой дверью.

Вскоре ситуация стала невыносимой.

Я будила маму по утрам, я волновалась о том, не опоздает ли она на работу, я кричала, потому что мама с нами не разговаривала. До того момента Люсиль оставалась моей мамой, не похожей на других мам, самой красивой, самой загадочной. Однако теперь я почувствовала, какая пропасть нас разделяет, я начинала смотреть на маму со стороны, чужими глазами, глазами школы, глазами общества, которое требовало от нее исполнения материнского долга.

Я пыталась вообразить идеальную мать – обеспеченную благородную даму, которая беспокоится о морально-нравственном облике своих детей, о безупречном порядке в гостиной, о том, чтобы посудомоечная машина была загружена вовремя, о том, чтобы еда была вкусна и разнообразна, пыль вытерта и, разумеется – уличная обувь оставлена в прихожей (в доме – только тапочки!). Идеальная мать не одурманивала бы себя каждый вечер, готовила бы завтрак, прежде чем разбудить дочерей, собирала бы их в школу и улыбалась бы на прощанье мягкой нежной улыбкой.

Я бунтовала не так, как другие дети, я просто хотела нормальную семью. Я мечтала об упорядоченной, скучной, отрегулированной жизни, столь же понятной и нерушимой, как геометрическая фигура. Меня одолевал смутный, но с каждым днем растущий страх. Я отдалялась от Люсиль (или это она от меня отдалялась?), я злилась на нее за то, что у нее нет воли.

Однажды в воскресенье Люсиль отвела нас в театр – посмотреть, как Мило играет слугу в пьесе Мольера. После спектакля мы отправились поздравлять Мило; я, не отрываясь, глядела на его упругие крупные букли, точь-в-точь такие, как у коллекционных кукол – они взлетали вверх, когда Мило говорил.

В другое воскресенье я ходила с Люсиль на блошиный рынок Сент-Уэн, где мама купила кое-какую кухонную утварь.

Через выходные мы ездили в Нормандию, где поселился Габриель. Сначала Люсиль подбрасывала нас на машине до вокзала Монпарнас. Затем мы стали добираться самостоятельно. В поезде мы читали или играли. Габриель забирал нас на машине в Верней-сюр-Авр. С отцом мы попадали в совершенно иной мир – в мир чистого воздуха и безукоризненного порядка, которым правила папина новая жена.

Поскольку Люсиль и Габриель не желали даже поговорить по телефону, вся информация, касающаяся школьных каникул, расписания поездов и разработки маршрутов проходила через меня: «Мама говорит, что; папа предпочел бы; мама не согласна с тем-то». Когда родителям случалось все-таки напороться друг на друга по телефону, Люсиль вешала трубку на середине разговора и заливалась слезами.