Человек не отсюда - Даниил Гранин Страница 28

В истории Греции, написанной замечательным ученым Геродотом, герои то и дело обращаются к оракулам. Дельфийский оракул подтверждает Гигесу право на царствование. Пифия в Дельфах требует восстановить сожженный храм, советует заключить перемирие.

Оракулам приносили жертвы. Оракулов проверяли. Так Крез несколько раз проверял прорицания Дельфийского оракула и убеждался в его правдивости. Он спрашивал, долго ли будет существовать его держава. Изречения Пифии записывались, становились известными.

Она, например, предрекла поэту, что он погибнет от удара с небес. И через несколько лет ему на голову падает черепаха, которую выронил из когтей орел. Как после этого не верить оракулу.

* * *

Человек — это смертное божество, боги — это бессмертные люди.

Гераклит

Спать — это проснуться.

Он же

* * *

Характер человека — это его судьба.

Он же

* * *

Были замечательные изречения (максимы) греческих мудрецов, некоторыми из них мы пользуемся и сейчас во всех науках.

«Познай самого себя».

«Ничего слишком».

* * *

Поэтическое чутье греков помогло сохранить нам Гомера, отобрать его творения из множества подражаний.

* * *

Иногда предсказывания Пифии толковали неправильно, тогда происходили неприятности.

Греки умели толковать сны.

* * *

Заспорили с Елизаровым о том, зачем пакт заключали с Германией. Комиссар сказал: «Лучше пусть я ошибся вместе с партией, чем буду прав, но один, вне ее».

* * *

«Россия — это всегда европейские слова и азиатские поступки», — заметил кто-то из русских философов.

* * *

Много ездить, бывать в разных местах, знаменитых и необычных: на Байкале, на Памире, на Камчатке, конечно, в Прибалтике и в Сванетии, есть шашлыки в духане, пить кумыс, есть бешбармак, кататься на лыжах в Домбае, подняться на Эльбрус, увидеть Палангу, эту песчаную косу, как ее там, белые ночи в Ленинграде, совершить путешествие по Волге, посмотреть церкви в Угличе, под Вологдой, и, конечно, Кижи, а еще Валаам, ах да, Соловецкий монастырь. Все это так приятно упомянуть, рассказать, показать цветные слайды. Это программа, это цель. Это да.

Или.

Продвижение по научной стезе? Кандидат. Доктор. У вас сколько статей? У меня 100,150,200. Член редсовета. Член Ученого совета. Завлаб. Доцент. Профессор. Член, член, член…

Раздобыл Булгакова, старинная люстра, старый сервант, польский сервиз…

Это набор родителей. У детей другой, у внуков третий. И всякий раз не хватает чего-то главного.

* * *

Оказалось, мы, как видно, остались лишь двое из всего класса. Перебирали имена — умер, погиб на войне, пропал, уехал и неизвестно. Не вернулись с войны Вадим Пушкарев, Митя Павлов, Сева Махоткин, Мося Раппопорт и еще, еще. Имена эти говорили что-то уже только нам. Мы единственные знали, что они должны были стать великими физиками, как Сева Махоткин, Вадим, математиками, поэтами, как Эрик Горлин. У Игоря сохранились его стихи. Даже письмо с фронта. Эрик был самой таинственной личностью в классе. Что-то чужедально-романтическое было в нем, к тому же он еще сам это поддерживал — английские словечки, цитаты из Байрона, Стивенсона. Большое лицо, челка чуть набок, и едва уловимый акцент. Или он его сделал. Мы в юности любили чего-то изображать. Но у Эрика действительно в детстве, кажется, была Шотландия, откуда он с матерью уехал. Тогда их фамилия была — Старк. А фамилия Горлин была по отчиму, известному переводчику с английского. Эрик в классе дружил с Игорем — поэтому Игорь кое-что знал и теперь, спустя полвека извлекал из своей памяти прошлые секреты. Вспомнил о фронтовом письме Эрика. У Игоря аккуратно сохранились мелочи наших школьных лет.

Письмо Эрика — ясный мелкий почерк, лиловые чернила, узкие листки бумаги. Штамп военной цензуры: «просмотрено». Дата —14 января 1943 года. Писал, сидя на наблюдательном пункте у стереотрубы. В зубах трубка, упомянул (!), и на фронте продолжал пижонить, мы все крутили цигарки из газетной бумаги, а он трубкой красовался. Правда, тут же он признался, что в трубке «отвратительная бурда из махорки, вишневого листа и опилок, мне, однако, кажется она не хуже английского кэпстена. Sic transit gloria mundi».

К письму приложил несколько переводов. Умудрялся заниматься этим на НП. Из Джона Мейсфилда:

Смерть моряка

На мокром деке у борта лежал он недвижим,

Никто его не замечал и слез не лил над ним,

Он просто умер — вот и всё, и жизнь прошла как дым.

К штирборту боцман подошел и сплюнул в пенный вал,

Он в парусину труп зашить немедля приказал.

«Эй пошевеливайтесь, вы, ублюдки!» — он сказал.

И медный месяц поднялся, над бледным морем встав,

Когда на дно был спущен труп, во мглу подводных трав,

И все забыли про него, последний долг отдав…

Весьма подходило к нашей короткой фронтовой жизни. В письме было про нашего одноклассника Волю Энгеля, друга Эрика и Игоря Сахарова. Дружный наш класс состоял из отдельных троек, четверок особенно близких, потому что нельзя дружить сразу со всем классом. Эрик сообщал, что последний раз видел его в марте 1942 года: «Я шел с Петроградской стороны на Знаменскую около трех часов, отдыхал 25 раз. Дистрофия, брат, не шутка. Сейчас я принял свой прежний добротный англосаксонский вид, только вот шевелюра после госпиталя не отрастает».

Впоследствии этот англосаксонский вид, трубка и прочая показуха сыграли с ним плохую шутку. Подробностей я не знаю, знаю лишь то, что вскоре, кажется, после войны, его арестовали, и дальше неизвестно, очевидно, погиб в застенках «бдителей». У Игоря сохранилось десятка два его переводов английской поэзии. Судя по ним, переводчик Эрик был превосходный.

От Воли Энгеля, его ближайшего друга, вообще ничего не осталось. Смутная бесцветная тень, отрывок, который чудом удержался в памяти:

Я атомов сложных система,

Тема томов неписанных…

* * *

Война это понятно, а вот СЛОНы, ГУЛАГи — это уже чисто наше, советское, сталинское, ленинское. В Париже на русском кладбище Св. Женевьевы я долго ходил от могилы к могиле — деникинцы, дроздовцы, Иван Бунин, Тэффи, Александр Галич, Виктор Некрасов, артисты, историки, изобретатели, художники. Кроме России расстрелянной, сосланной, сгинувшей в тюрьмах, была еще эта — ее изгнанники. Был солнечный день поздней осени. Все кладбище пестрело цветами. Шары из цветов. Из-за цветов аллеи не выглядели пустынно. Кто-то ведь приходил сюда, поливал, ухаживал. И это ощущение присутствия и покинутости одновременно, оно все время возвращало меня к мысли горькой и счастливой, тоже одновременной — как талантлива Россия, как многого она лишилась. Если бы все они оставались с нами — страна была бы другой, мы были бы другими и лучше, богаче, краше. Зачем судьба разделила нас на белых и красных? Враги народа, изменники Родины, предатели, выродки, как только не клеймили их. А теперь они стали нашим укором, нашей славой: Андрей Тарковский, Рудольф Нуриев, Мережковский, Тэффи…