Богоматерь лесов - Дэвид Гутерсон Страница 28

Он сидел на улице и смотрел, что происходит внутри, лесоруб, лишенный леса, который можно рубить. Лесоруб не у дел в кабине пикапа, разнюнившийся идиот, тоскующий по утраченной жизни, пес, брошенный под дождем. Он не хотел, чтобы кто-то застал его в таком состоянии, увидел, как он униженно подглядывает за своим прошлым, захватил его с поличным в его страдании; он не желал, чтобы люди смотрели на него сверху вниз, особенно Элинор. Она непременно придумает способ использовать это против него, передернуть все, что он думает и говорит. Она выдумает то, чего не было, и добавит это к списку своих обид, который стал длиннее дороги до луны. Зачем доставлять ей радость? Зачем уступать ей преимущество? Целый год он метался между печалью и гневом, вспоминая, что было и чего не было, дни напролет сидел он в тишине у себя в домике и вспоминал прошлое. Слабый, сентиментальный, разведенный. Воспоминания засасывали его. Поначалу они с Элинор были счастливыми ненасытными любовниками, и он считал, что так будет всегда. Им было по двадцать, и у Элинор Диллон, младшей дочери норт-форкского лесоруба, была небольшая крепкая грудь, которую Тому постоянно хотелось ласкать, а ее упругие ягодицы вызывали у него неудержимое желание целовать их. Больше всего на свете ему хотелось погрузиться в нее и раствориться навсегда — по утрам перед работой, днем, когда он возвращался домой, в выходные перед телевизором, на полу, в душе, на кухонном столе, в грузовике, в лесу, на кресле, несколько раз даже на верстаке у него в мастерской, но чаще всего у стены в ванной или на кушетке перед дровяной печью. В ту пору на лице Тома неизменно блуждала улыбка. Куда бы он ни пошел, с ним была его тайна. На работе он был осторожен, потому что не хотел умирать, — ведь если он умрет, он больше не сможет спать с Элинор. Он понимал, что стал рабом ее плоти, но это его не смущало. Это не мешало ему жить. Он проникал в нее при любой возможности. Он зарывался лицом во влажные волосы на ее лобке, и ему казалось, что он перестает быть собой, что в этом убежище он может укрыться от Тома Кросса.

И вдруг как гром среди ясного неба: Томми. Сначала Том не возражал. Ему нравилось, что, взлелеяв его семя, Элинор превратилась в огромную беременную самку, нравилось овладевать ею сзади, нравился ее упругий, наполненный живот, он лизал ей пупок, покусывал ухо, а когда родился ребенок, Том прикладывался к груди Элли; он заставлял ее садиться на себя сверху и сжимал ее груди, и, пока она заходилась сладкими стонами, молоко заливало его лицо. Му!

Что случилось потом? Он точно не помнил. Что-то пошло не так, но все изменилось не сразу. У ребенка были колики, и он беспрерывно кричал. Маленький сукин сын орал круглые сутки. Людям тоже свойственно меняться. Может быть, Элинор просто вымоталась. Ничего, решил он, это можно пережить. Он остепенился, стал сдерживаться и трахать ее пореже, по-прежнему довольный жизнью. Всему свое время — раньше было так, теперь будет иначе. Прошли те дни, когда они совокуплялись без устали, как ослы или обезьяны. Его устраивал и более спокойный вариант. Ничего страшного. Ему нравилось быть семейным человеком. Навык, опыт, нежность. Он приспособился. Они все еще желали друг друга. И временами это желание доходило до исступления.

Но почему все сводится только к сексу? Этот вопрос не давал Элинор покоя. Она прочла Тома от корки до корки, как книгу. Она знала наперечет все его мысли. Он научился хитрить и прибегал к разным ухищрениям. С утра до вечера он старался соблазнить жену. Если все шло хорошо, после того как садилось солнце, он получал свое. Если случался сбой — забудь и не пытайся.

Он ничего не мог с собой поделать. Томми выводил его из себя. Но если Том придирался к сыну или был нетерпелив, Элинор не подпускала мужа к себе. Она могла затаить обиду и применяла репрессивные меры, пока он так или иначе не расплачивался за содеянное. Сексуальный шантаж. Она держала его за яйца не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Внезапно он обнаружил, что ему хочется вырваться из дома. Каким облегчением было сесть в грузовик и уехать в лес, валить деревья, корчевать пни, заниматься погрузкой бревен! Лишь выпив несколько банок пива у себя в мастерской за смазкой инструмента, он чувствовал, что готов вернуться домой.

«От тебя разит пивом», — говорила она, когда он входил в кухню. — «Попробуй поработать весь день в лесу, тебе захочется пить, черт побери». — «Ты понимаешь, что тебя слышит твой сын? Он слушает, как ты выражаешься. Неужели ты хочешь, чтобы он тоже так разговаривал? Он усваивает все, что ты говоришь. Следи за своим языком, Том». — «Ах, чтоб тебя… Извини». — «Это не смешно». — «Ладно. Извини». — «Он равняется на тебя. Какой пример ты ему подаешь? Кем бы он ни стал, виноват будешь ты, Том. Это твое влияние».

Том посадил мальчика в свой грузовик и отвез к себе в мастерскую, позволив разглядывать и трогать все, что тому понравится. Он купил ему маленький рабочий комбинезон и игрушечную цепную пилу. Сделав это, он почувствовал, что ему приятно быть отцом, но еще приятнее была мысль, что сегодня он будет вознагражден. Он ехал по главной улице в четыре часа пополудни в воскресенье, мальчик сидел рядом, между ними в белой сумке-холодильнике лежала коробка на полгаллона шоколадно-сливочного мороженого, и он сказал сыну: «Послушай, маленький сукин сын, я купил тебе мороженое, ясно? И вечером, после ужина, ты можешь полакомиться им, можешь перемазаться им как свинья или нажраться до отвала и заплыть жиром — мне наплевать, что ты будешь делать, — но после этого ты должен немедленно отправиться в постель, иначе никакого мороженого не получишь».

Он взял сына на рыбалку, но оказалось, что мальчик боится рыбы и не может забросить удочку. «В чем дело? — раздраженно спросил Том. — Ведь ты в десять тысяч раз больше этой крохотной форели! Просто возьми эту тварь в руку и размозжи ей голову». И тогда Томми разревелся. Когда они отправились охотиться на шотландских тетеревов, мальчик боялся приблизиться к подстреленной птице, которая трепыхалась на земле, и ни за что не соглашался хотя бы прикоснуться к ней. «Господи, — сказал Том, — объясни мне, что с тобой не так?» Он записал сына на занятия по футболу, но Томми бросил их после трех тренировок, жалуясь, что ему не нравится бегать, а тренировки слишком тяжелы. Элинор считала, что это личное дело Томми, — если ребенок не желает играть в футбол, не надо, — ведь все это была затея Тома, это он его заставил, и не подпускала мужа к себе тринадцать дней подряд: семь дней после размолвки из-за футбола, а потом еще шесть дней месячных.

Порой он ненавидел сам себя. «Я стал рабом собственных желаний. Это разрушает меня». Но такие мысли приходили нечасто. На них не оставалось времени. Шесть дней в неделю он был лесорубом, кроме воскресений, когда поутру они всей семьей отправлялись в католическую церковь. Этот визит в церковь давал Тому передышку от бесконечных придирок Элинор. Сначала Том ходил в церковь, поскольку Элли была католичкой, и здесь он мог заработать несколько очков, получив право переспать с женой вечером в воскресенье. Но неожиданно оказалось, что ему нравится слушать проповедь. Иисус отдал жизнь за его грехи и так далее. Он начал посещать занятия по изучению катехизиса, принял крещение, стал причащаться и ходить на исповедь. Все это успокаивало его, он чувствовал, что на свете есть что-то еще кроме его безрадостной жизни, кроме тяжкого труда, которым он зарабатывает себе на хлеб, как делают все вокруг, кроме тупой работы до седьмого пота, грохочущих машин, дрянного пива, футбола по телевизору и сигаретного дыма в пивной. Неожиданно для себя он стал католиком, хотя и не слишком ревностным и искушенным.