Детство Левы - Борис Минаев Страница 28

Я стоял у дерева и бросал в него ножички. То есть ножичек у меня был один. Это так называлось — бросать ножички. Дерево было одно и я был один. Никто не вышел гулять. В такую жару. Все сидели дома и пили холодный компот.

«Ну конечно, — думал я, — как играть, так все бегут, а тренироваться никого нет. Тренироваться же надо». И я тренировался. Были тогда такие фильмы, где очень точно бросают ножички. Просто чудеса какие-то — бамс, и нет человека. Дерево стояло и смотрело мне в глаза. Но я этого не замечал. Передо мной был враг.

…Ножик у меня был плохой. Кухонный. С деревянной ручкой. Я выпросил его у мамы.

Это было бы странно, но только не для нас с мамой. Просить пришлось три дня, начиная с четверга. Мама плакала, стучала меня книжкой по голове, жаловалась папе, но я просил и просил. Я хотел научиться бросать. Стрелять же учиться нельзя. А ножички бросать можно. Это уже настоящая тренировка. Я просил перед сном, наутро, после школы и перед обедом. Папа молчал. Он знал, что если будет молчать, то, возможно, они меня победят. Как только он открывал рот, чтобы сказать что-нибудь за или против моего желания, тут же у них там всё нарушалось. Мама кричала на папу: «Помолчи, пожалуйста!»…

Я трындел три дня, что мне нужно всего полчаса, что тренировка это важное дело. Что я пока не хожу ни в какую в секцию и должен вообще ну хоть как-то тренироваться. На третий день мама завыла волком (волчицей) и стала выкидывать ножи из шкафчика.

— Этот? Этот? Этот? — кричала она драматическим голосом. Я молчал.

Папа выбрал самый лёгкий, самый не острый, самодельный — маленький с деревянной ручкой и с сомнением посмотрел на меня.

— А если не попадешь? — строго спросил он.

— Отстань! — крикнул я и начал зашнуровывать ботинки.

Это целое дело — плохо зашнуруешь, потом будешь мучаться в самый неподходящий момент.

Первый раз я бросил ножичек и чуть не заплакал.

— Дали! — чуть не плакал я. — Тоже мне дали. Тоже мне добренькие. Дали! Разрешили! Сами бросайте таким барахлом…

Но идти назад просить другой ножичек не было никаких сил. Мама смотрела из окна во двор, как я стою и бросаю. Мысли у неё были такие: ну вот, все смотрят — у Марины парень вырос, стал бандитом. Стащил из дома нож. Тренируется убивать людей. Какой стыд!

А нож у меня никак не втыкался, ещё больше стыд. Бандит-бандит, а руки не из того места растут. Мама была пунцовая уже наверное. От двойного стыда.

Я бросал и бросал. Дереву было уже наверное лет сто. Или восемьдесят. Или шестьдесят. Дерево было тополь. У него на жёлтых высохших листьях вечно болтались какие-то прошлогодние серёжки. А в июне из него летел пух. Все чихали. Я чихал. Словом, тупое было дерево. Большое. Толстое. Сердитое. Я бросал в него ножички с чувством, с толком, с расстановкой. Я просто считал, что дерево уже вообще-то неживое. Ну вот у нас перед домом были разные палисадники. Там вот росли совершенно живые растения, всякие побеги и злаки. То какие-то ромашки жёлтые в полтора метра, то трава. То саженцы. Саженцы были ещё совсем тощие. На них пробивались редкие листочки. Они были кривоватые и тянулись к солнцу, когда оно было. Сразу видно, что саженцы живые.

Если бы я был друг природы, я бы их поливал. Но я был во дворе только жильцом, и саженцы поливал дворник из шланга. А это дерево никто не поливал. Скорее это уже был просто какой-то пень огромной величины.

Я злился на дерево, потому что ножичек у меня никак не втыкался.

Я подошёл погладил кору. Кора была тёплая. Я отрезал кусочек и разжевал.

Вернуться домой? Кинуть лениво ножичек на стол: да ну, не втыкается. Но папа! Папа начнёт свои шутки… И мне опять захочется его убить. А убить его у меня рука не поднимется.

Ножички вообще-то делают из гвоздей-гигантов. Есть такие гвозди-гиганты. Их кладут под трамвай. Трамвай едет со своим страшным шумом по рельсам — потом вжик: на дне рельса лежит нож. Длинный, узкий, тяжёлый. Он переворачивается в воздухе один раз. И впивается в дерево.

Трамваи ходят прямо по улице, на которой мы живём. Пойти найти на стройке ржавый гвоздь… Пойти вырвать ржавый гвоздь из старого бревна. Шатать, шатать, как зуб, и он выйдет из чёрного трухлявого дерева, с трудом, с неохотой. Конечно, он ржавый, но это снаружи. Внутри он ещё железо. Толстое большое железо.

Я представляю себе старый ржавый гвоздь и зажмуриваюсь. По виску течёт пот. Солнце. Май. Полдень. Мама устала смотреть из окна. Мама больше не смотрит. Я свободен.

Дождаться, пока нет машин…

Выйти на середину.

Наклониться.

Ощупать ложбинку. Почувствовать, как дрожит старый рельс.

Где-то там, внизу, на Шмитовском начал идти трамвай.

Он ещё только идёт, а тут уже всё гудит.

…Хлоп!

Что это? Ножичек воткнулся! Пока я думал и машинально его бросал, он взял воткнулся, гад. Не гад, а молодец. Ничего, что рукоятка лёгкая, что лезвие кривое, что сточился от мяса и рыбы, и картошки, и редиски, и хлеба… Он мой настоящий любимый ножичек. Он врезался, вонзился, впился, вошёл, въехал, вогнался, по самую аж по рукоятку, наверное…

Ну и тут во двор — естественно — вышел Колупай. Я его и заметить-то не успел, до того меня солнце ослепило.

— Ножички бросаешь? — заорал он метров наверное за тридцать. Я вздрогнул.

— Попадаешь? — орал Колупай, неумолимо приближаясь ко мне строевым шагом морского пехотинца.

Я пригласил Колупая полюбоваться, как засел в дереве мой несравненный ножичек с деревянной фирменной рукояткой.

— Где? — тупо спросил Колупай.

— Да вот же… — начал я и осекся.

Мой кривой кухонный предмет валялся в пыли. Значит, ничего он не впился, а так, слегка зацепился за кору. А потом ветер дунул и он блюмк и лежит.