Просвещенные - Мигель Сихуко Страница 28

— Сэр, работа сделана!

— Вот это да, — говорит американец, — всего за два часа! Ты уверен, что счистил краску до голой поверхности?

— Да, сэр, уверенный совершенный!

— А потом дал просохнуть?

Эрнинг кивает.

— И положил два слоя розовой краски?

— Богом клялся, йо, — говорит Эрнинг.

Ему очень нравится производить впечатление. Он думает: «Ну, если американцы так высоко ценят наше отношение к труду, совсем скоро у меня будет высокооплачиваемая работа по специальности». А американец и впрямь поражен:

— Да, вы, мексиканцы, умеете работать. Ладно, приятель. Ты заслужил чаевые. Вот тебе еще десять баксов!

Эрнинг в восторге.

— Сэр, спасибо, сэр! — Наслаждаясь новой ролью отличного работника, он говорит на прощание: — Но должен вам сказать, сэр, потому что вы, может, в этом не слишком разбираться. У вас не «запор», а «порш».

* * *

Еще в детстве Сальвадор овладел латынью, испанским, древнегреческим и французским, а их садовник Ятаро, который, по воспоминаниям Сальвадора, «категорически не переносил, когда его фотографировали», обучил его азам японского. Во время войны заученные мальчиком фразы помогли ему выжить. Но до того «смешной японец Ятаро» долгие годы следил за косметическим состоянием поместий. Садовник запомнился как «весьма эрудированный», он познакомил Сальвадора с искусством бонсая, позволив мальчику «наблюдать его за работой, в ходе которой он нетерпеливо объяснял, какая это важная вещь — терпение». Ятаро учил мальчика повторять хайку Басё, Бусона и Иссы, «от души смеясь», когда у него наконец получалось. Ятаро, с его «военной выправкой и непоколебимой надежностью», пользовался в семье большим уважением и отвечал за три сада в висайских поместьях. Доведя до ума очередной рационализаторский проект, он, как правило, испрашивал отпуск и, получив согласие, отправлялся путешествовать по Филиппинам с «верной „Leica III“ на шее». Из далеких провинций он всегда привозил детям Сальвадора небольшие сувениры и лакомства — ступку и пестик из ромблонского мрамора, «тягучую сладкую рисовую пасту в запечатанных кокосовых скорлупках» из Бохоля, крис с волнистым клинком из Минданао, ракушку из Лейте, резную деревянную фигурку бога плодородия из Илокос-Норте. Именно благодаря Ятаро Сальвадор «впервые понял, насколько широка и разнообразна культура наших островов. Тогда я еще не знал, что Ятаро не только изменит мою жизнь, но и спасет ее».

Из готовящейся биографии «Криспин Сальвадор: восемь жизней» (Мигель Сихуко)

* * *

Лена показалась мне Криспином в юбке; нестрашное пугало. Голос тонкий, но без старческого тремоло. Рукопожатие на удивление крепкое. Лену окружала изрядная аура талька и прованской лаванды. Плохо прокрашенные каштановым волосы казались оранжевыми, и собранная на затылке кичка походила на мандарин. На ней был балахон всех цветов радуги, кожаные сабо, солнцезащитные очки со стразами и много позвякивающих браслетов.

Мы сели на тенистой веранде, где был приготовлен чай и блюда с нарезанной гуайявой и папайей. Откуда ни возьмись материализовалась служанка в светло-зеленой форме и принялась освежать нас большим соломенным опахалом, прямо как в фильмах с Рудольфом Валентино [92]. Из дома доносились пронзительные звуки серенады «Туманно» [93]. Заметив, что я чуть оглянулся на звук, Лена отослала служанку принести коробку от диска.

— Превосходно, не правда ли? Я так люблю эту музыку. Куда лучше, чем Ричард Клайдерман [94].

Вернулась служанка, и Лена направила ее ко мне движением метателя фрисби. Я с интересом стал рассматривать коробку: «Романтичный гобой».

Декламируя Уитмена, она прикрыла глаза так же, как ее почивший брат.

— «И во что обратились теперь дети и женщины? Они живы, и им хорошо, И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет, А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить. Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь. Все идет вперед и вперед, ничто не погибает. Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше». [95]

Я достаю блокнот и ручку и начинаю интервью с вопроса о кончине ее брата.

— Не знаю, была ли у него личина, — говорит она.

— Нет, я хотел спросить, в чем, по-вашему, причина его смерти?

— Что-что? Какие черти?

— Хм… Простите. Итак… сейчас, достану перечень… вы переписывались с ним, когда он жил в Нью-Йорке?

— Нет, я никогда не была у него в Нью-Йорке. Я хотела, но так и не собралась.

— А письма вы ему писали?

— Простите, вы не могли бы говорить погромче.

— Я спрашиваю, как часто вы ему писали?

— Писала, да. Каждую неделю. Мы переписывались с пятидесятых годов, когда меня отправили учиться в колледж Короля Георга Пятого в Гонконге. Лет десять назад наша переписка прервалась. Без еженедельной корреспонденции от брата я чувствовала себя как курильщик, который решил бросить. Но он слишком сильно меня обидел.

— Чем?

— Простите?

— Чем он вас обидел?

— Своими воспоминаниями.

— Что именно показалось вам спорным?

— Вот именно — злобные. На самом деле он всех нас предал. Пусть он опубликовал их после маминой смерти, но про остальных он даже не подумал. На все упреки братец отвечал: «Но ведь это искусство! И это правда!» Как будто от этого легче. Как будто люди в этой стране понимают искусство. Половина и имени-то своего написать не умеют. А мы еще даем им право голоса. А вторая половина может беспрепятственно читать эту книгу и все, что там про нас написано. Ничего хорошего из этого не вышло. Я даже считала, что из-за этой его книги у нашего брата Нарцисито начались проблемы с душевным здоровьем. А ведь я дала Криспи свои дневники, надеясь, что они помогут ему написать правдивую историю.