Юность - Карл Уве Кнаусгорд Страница 28

В гостиной сидела компания — человек десять, они болтали и смеялись. Сидели они впритирку, за столом, уставленным бутылками, стаканами и пепельницами и заваленным сигаретными пачками, — все коренастые, у многих усы, возраст, судя по виду, от двадцати до сорока.

— А вот и учителя подтянулись, — сказал один.

— Сейчас на второй год оставят, — подал голос другой.

Все рассмеялись.

— Привет, народ, — сказал Тур Эйнар.

— Привет, — сказал Нильс Эрик.

Хеге, единственная женщина среди присутствующих, встала и, взяв возле окна пару стульев, поставила их к столу.

— Садитесь, ребят, — пригласила она, — если бокалы нужны, возьмите на кухне.

Я прошел на кухню и, разглядывая горный склон, в который утыкалось кухонное окно, сделал себе коктейль из водки с апельсиновым соком, а потом, остановившись на миг на пороге, посмотрел на сидящих за столом. Они казались мне колдунами, с разноцветным зельем в бокалах — водкой, смешанной с компотом, соком, спрайтом или колой, — с пачками, откуда они беспрестанно доставали табак и крутили самокрутки; усатые, с темными глазами и множеством историй. И вот эти колдуны раз в год собираются сюда со всех концов света, чтобы раскрыть свою чуждую природу перед такими же, как они.

Вот только на самом деле все обстояло наоборот. Это они были нормой, а я — исключением, учителем среди рыбаков. Тогда что я тут вообще делаю? Не лучше ли мне было остаться дома и писать, а не тащиться сюда?

Зря я один отправился на кухню. За это время Нильс Эрик и Тур Эйнар уже обменялись с остальными гостями приветственными фразами и теперь как ни в чем не бывало сидели среди рыбаков, и я бы так мог — просто затаился в тени коллег, спрятался бы между ними.

Я сделал глоток и вошел в гостиную.

— А вот и наш писатель! — сказал один из них, и я тотчас же узнал Реми, заходившего ко мне в первый день.

— Привет, Реми! — Я протянул ему руку.

— Да ты, небось, на такие курсы ходил, где учат имена запоминать, да? — Он ухватил мою руку и затряс ее таким манером, какой не употреблялся годов с пятидесятых.

— Ты первый рыбак, с которым я познакомился, — сострил я, — ясное дело, я запомнил твое имя.

Он рассмеялся. Я порадовался, что перед выходом выпил, — на трезвую голову я бы просто молча стоял перед ним.

— Писатель? — переспросила Хеге.

— Да, этот чувак книжку пишет. Я собственными глазами видал!

— А я не знала, — проговорила она, — у тебя правда такое увлечение?

Я уселся и, с полувиноватой улыбкой кивнув, достал из кармана рубашки пачку табака.

Следующий час я не говорил ничего. Скручивал себе сигареты, курил, пил, улыбался, когда улыбались остальные, и смеялся, когда смеялись они. Смотрел на Нильса Эрика — тот порядком нагрузился и тем не менее поддерживал общий шутливый тон, хотя сам и был другим, было в нем нечто легкое, присущее уроженцу Эстланна ^[23], отчего он все время оставался чужим. Не то чтобы они отвергали его, совсем нет, однако его шутки имели принципиально иную природу и словно разоблачали его. Он играл словами, а остальные — нет, он примеривал различные роли, корчил рожи, повышал и понижал голос, а они так не делали. Смеялся он — это вдруг поразило меня — возбужденно, почти истерично, и этим тоже от них отличался.

Тур Эйнар был им ближе, был с ними на одной волне и болтал по-свойски, но и он не относился к их числу, это я понял, он находился рядом, но не среди них, и напоминал скорее фольклориста, знающего материал достаточно хорошо, чтобы с удовольствием его имитировать. Возможно, именно в этом удовольствии и заключалось отличие — ему атмосфера нравилась, а для них была естественной? И они никогда не задумывались, нравится она им или нет?

Смеясь, Тур Эйнар хлопал себя по ляжкам — прежде я видел такое только в кино, а разговаривая, иногда потирал ладони о штаны.

Разогрев — как они называли эти посиделки — представлял собой не беседу. Здесь не обсуждались ни политика, ни женщины, ни музыка, ни футбол. Они только и делали, что рассказывали всякие истории. Одна история перетекала в другую, гости разражались смехом, и участниками сюжетов, которые они, как и полагается волшебникам, словно вытаскивали из шляпы, были уроженцы этой деревни, и та, несмотря на свои скромные размеры, похоже, представляла собой бездонный колодец происшествий. Был здесь рыбак лет шестидесяти, всю жизнь страдавший морской болезнью, которому достаточно было запрыгнуть на свою шхуну, чтобы его начало мутить. А одна компания дружков, удачно завершив сезон, сняла номер люкс в Тромсё и просадила там немерено денег. Про некоего Франка, пухляша с детским лицом, говорили, будто он прожег двадцать тысяч, и до меня лишь спустя некоторое время дошло, что он в буквальном смысле их спалил в огне. Еще один, как утверждалось, наложил в штаны в лифте, и тут я тоже не сразу понял, что он так напился, что обгадился. По разговору выходило, что именно так оно и было. В частности, тот же Франк пил так, что проснуться в собственном дерьме для него вообще было обычным делом. Его матери — той самой пожилой учительнице домоводства из нашей школы — тоже приходилось нелегко, потому что Франк все еще жил с ней. Истории, рассказанные Хеге, были непохожими на эти, но не менее странными, например, про одну ее подружку, которая так боялась экзаменов, что ее пришлось отвести в лес и ударить по голове битой, чтобы появилась уважительная причина не явиться на экзамен. Я смотрел на нее и недоумевал: она что, издевается? Нет, вроде, не похоже. Она перехватила мой взгляд и широко улыбнулась, но потом будто прищурилась и чуть наморщила нос, опять улыбнулась и отвела взгляд. Что это означает? Это что-то вроде подмигивания? Или это значит, что мне не следует верить всему услышанному?

Они здесь были не просто хорошими знакомыми — они знали друг дружку как облупленных. Они вместе выросли и ходили в школу, вместе работают и проводят досуг. Они видятся практически каждый день и практически всю жизнь. Они знакомы с родителями друг друга, с бабушками и дедушками, они все состоят в двоюродном или троюродном родстве. Естественно было предположить, что жизнь тут скучная, а в долгосрочной перспективе — скучная невыносимо, поскольку ничего нового не происходит, а во всем происходящем так или иначе задействован кто-нибудь из двухсот пятидесяти местных жителей, и все они осведомлены о тайнах и особенностях остальных. Но, похоже, дело обстояло иначе: как раз наоборот, это их развлекало, и настроение их отличалось радостью и безмятежностью.

Сидя там, я продумывал в голове фразы для писем, которые отправлю на юг. Например: «Все были усатые! Честное слово! Все!» Или: «А знаешь, что они слушали? Знаешь? Бонни Тайлер! И Доктора Хука! Сколько лет назад это вообще кто-то в последний раз включал? В какое же богом забытое место меня занесло!» И еще: «Здесь, друг мой, когда говорят „наложил в штаны“, то именно это и имеют в виду. Say no more ^[24]…»