Бред какой-то! - Шурд Кёйпер Страница 28

– С ней случилось то же самое, что и с Гамлетом, – сказал Бейтел. – Ее отца убили. А ее саму разлучили с тем, в кого она влюбилась.

– Вот черт! – воскликнула я. – Это мне в голову не приходило!

– А мне – пришло.

– Но между ними есть одна большая разница, – сказала я. – Гамлет только рассуждает о самоубийстве, а Офелия его совершает.

– Бог запрещает кончать жизнь самоубийством, – заявил Бейтел.

Я разозлилась, но не подала виду. Не хочу отбирать у Бейтела его Боженьку. Хотя и предпочла бы, чтобы он выбрал себе другого. Получше. Но это невозможно, потому что все боги, о которых я читала, такие же никчемные, как тот, в которого верит Бейтел. Ему бы самому придумать Бога. Пусть его медвежонок будет не королем зверей, а звериным богом. Хоть так.

– Послушай, Бейтел, – начала было я, – по-моему…. Хотя нет, забудь.

– Говори что хочешь, Бог тебе разрешает.

Но я не знала, правильно ли рассказывать ему то, что я хотела. Бейтел порой рассуждает как старая мудрая сова. Он умен как лис. Он витает мыслями в вышине, как орел, и погружается в самую глубину, как осьминог. Но, как ни крути, он – несчастный мелкий парнишка со сволочным братом, стервозной матерью и отцом, которого он никогда не видит. И вдобавок он влюблен в такую, как я. Тоже мне мудрец! Я решила ничего ему не рассказывать. Лучше запишу потом. Бейтел тихонько сидел и задумчиво смотрел на море. Даже его волосы, кажется, напряженно думали: они стояли дыбом.

«Рассмешу-ка я его лучше», – подумала я и сказала:

– Знаешь, в чем самый большой идиотизм? В том, что самоубийство преследуется по закону. Это преступление. Представляешь? Думаю, за самоубийство полагается смертная казнь. Труп привязывают к дереву и расстреливают из пушки.

Моя шутка не достигла цели – Бейтел заплакал.

– Это ж не страшно, – сказала я, – человек-то уже мертв.

Но дело было не в этом.

– Я… – всхлипнул Бейтел, – я не хочу, чтобы ты совершила самоубийство, Салли Мо.

Shit.

– Так я и не собираюсь! – воскликнула я. – По чистой случайности, мне тут очень даже нравится. По чистой случайности, но все же. Слышишь? Здесь, с тобой, у нашего замка. И солнышко светит. А, Бейтел? Нам с тобой повезло, у нас все будет в порядке.

Я не шутила.

– А у меня есть ты, – сказал Бейтел.

Через семнадцать лет мне будет тридцать, а Бейтелу двадцать пять. Чуточку терпения – и мне достанется лучший муж на свете.

Вообще-то, мы с Бейтелом похожи. Мы не только пытаемся завоевать сердце далекого принца или принцессы (далекого – то есть близкого, но недосягаемого, дальше почти не бывает). Мы еще и живем каждый в своем мире. Я – в мире книг. Бейтел – в мире зверей. И нам обоим безумно трудно выйти из него и вести себя более-менее нормально. В смысле, нормально в глазах нормальных людей, которые, по нашему с Бейтелом убеждению, все чокнутые. Как я сказала доктору Блуму: я единственный нормальный человек на планете психов. И Бейтел тоже. Это как в том анекдоте: между Кельном и Парижем замечены двое водителей, едущих по встречной. Водители слышат это по радио и думают: только двое? Да вокруг все едут по встречной! И все же с тех пор, как умер дедушка Давид, Бейтел – единственный, кто считает меня нормальной. Если бы доктор Блум тоже так считал, он бы отправил меня домой после пяти минут разговора.

Дедушка Давид долго жил в реальном мире. Но, когда я с ним познакомилась, он уже удалился в свое кресло у окна, а в соседнем сидела бабушка Йорина. Там она продолжала жить как ни в чем не бывало. Пока однажды в это кресло не плюхнулась своей спесивой задницей та тетка из Схевенингена. Бабушка тут же превратилась в невидимку. К счастью, продлилось это недолго. Вскоре дедушка Давид снова стал рассказывать мне о своей жизни и слушать мои рассказы – о прочитанных книгах. Я сидела в кресле напротив. Настоящий мир состоял лишь из тех двух кресел.

Бейтел рассказывает мне о своих зверях, он пустил меня в свой мир и назначил королевой. Для него я – самая нормальная и добрая девочка в мире. В любом мире. Я хотела дать ему роль Гамлета в моем мире. Но не вышло. А ведь… То, что я ищу в Дилане, я нашла в малыше Бейтеле.

– Милый мой, – сказала я. Правда сказала – само слетело с языка. – Знаешь что? У нас с тобой может быть прекрасная жизнь. Прекрасней, чем у всех, кого я знаю, клянусь тебе. Но только не в школе, и не с нашими мамами, и не в супермаркете.

– И не в бункере, – добавил Бейтел.

– Точно. В таких местах нам живется не очень хорошо. В таких местах мы жить не сумеем. Нам будут мешать окружающие – те, кто умеет. И кто говорит, что мы должны следовать их примеру. А у нас с тобой от них крыша едет.

– Они думают, что фотография мертвого кота – это мертвый кот.

– Точно.

– Они не знают, что мертвый кот гораздо живее живого.

– Вот именно.

– Мой папа сейчас очень далеко, в Гронингене, но когда он умрет, то снова будет жить со мной.

– Почему ты так расстроился, когда эти мальчишки сожгли фото Флипа?

– Потому что они его сожгли.

Хорошее объяснение.

– Я никогда не кончу жизнь самоубийством, – сказала я, – обещаю тебе. Торжественно клянусь, Бейтел, положа руку на сердце. Мы угодили в странную жизнь, но это еще не повод из нее уходить. Есть места, в которых мы можем быть счастливы. Главное, чтобы такие места не исчезли и чтобы нас там не трогали. Тогда мы заживем лучше всех, это будет самая прекрасная жизнь из всех жизней, когда-либо прожитых на белом свете.

– Бог разрешает тебе все говорить, – сказал Бейтел, – потому что знает, что время от времени ты говоришь что-нибудь хорошее.

– В ров течет вода! – закричала я.

Мне хотелось рассказать ему концовку «Гамлета».

16:54

Вот что я собиралась сказать Бейтелу. То, что сейчас напишу. Я промолчала, потому что хотела развеселить его, а не расстраивать еще больше. И вдобавок потому, что не продумала все хорошенько. А теперь продумала. Я делилась этой мыслью с доктором Блумом, когда мы беседовали о возвышенном, но тогда она была еще так себе мыслишкой. А теперь она с размахом ворвалась ко мне в голову и жахнула, как фейерверк, – аж дыхание перехватило.

Представим: слоняешься ты себе как ни в чем не бывало по вечности, по улочкам небытия. Все хорошо, ничто тебя не тревожит. Ты идешь, заложив руки за спину и насвистывая, как… опять он, чтоб ему… как саблезубый тигр-папаша в воскресенье. И тут рядом открывается люк, оттуда высовывается рука, и какая-то женщина затаскивает тебя к себе в дом, приговаривая: «Малышка, малышка, ах ты моя маленькая, наконец ты здесь, только смотри соблюдай правила, я ведь твоя мама, а ну скажи “мама-мама-мама-мама”, ах ты бестолочь, “мама” сказать не можешь?» – и тебя втискивают в тесную одежду. А ты только и думаешь, как бы вырваться и снова голышом слоняться по вечности, но все окна и двери заперты. А когда ты плачешь, потому что хочешь сбежать, оказывается, что в доме есть еще и мужчина. И он говорит тебе, что можно и чего нельзя и что он сделает, если ты не будешь делать то, что нужно, а будешь делать то, чего нельзя. И ты думаешь: «Лучше уж поступать как он говорит», – и потихоньку начинаешь забывать, откуда ты родом. По-моему, все новорожденные помнят, откуда они взялись и как там было чудесно. Но к тому времени, когда они начинают говорить и могли бы об этом рассказать, они все забывают. В точности я этого не знаю, но так думаю.