Неловкий вечер - Марике Лукас Рейневелд Страница 28

Мать одобрительно кивает.

– Куда же делся этот человек?

Мать снова нажимает кнопку запуска микроволновой печи. Она не возвращает меня обратно в солнечную систему, но оставляет дрейфовать. Я действительно отличаюсь от других? Я быстро открываю заднюю дверь и выхожу на улицу, через двор к коровнику. Глубоко вдыхаю и выдыхаю как можно сильнее. Повторяю несколько раз и вижу, что небо надо мной начинает сереть. Сегодня идеальный день, чтобы сбежать на ту сторону. Там можно тратить время как хочется и завтракать когда хочется, но чем ближе я подхожу к коровнику, тем медленнее мои шаги. Я стараюсь не наступать на трещины плиток во дворе. Не то можно смертельно заболеть и изойти на дерьмо или рвоту. И все это увидят. Все жители деревни, все одноклассники. Я трясу головой, чтобы избавиться от мыслей, и вижу, что люк силосной башни рядом с доильным сараем открыт. Под ним – огромная гора гранулированного корма. Отец предупреждал нас насчет крыс: «Если вы просыпете гранулы, то они сначала примутся есть корм, а затем перейдут на пальцы ног, прогрызут прямо сквозь подошвы обуви». Ручеек гранул истощается, большая их часть уже высыпалась. Я погружаю в них ладони. Ладоням прохладно и приятно, гранулы скользят между пальцами. Затем я закрываю люк и закрепляю его веревкой сбоку. Вдруг мне вспоминается веревка, висящая в центре коровника, на которую когда-то повесили синий мячик-хоппер  ^[19] перед коровами, чтобы их немного развлечь. Но однажды мяч пробила новая корова, у которой все еще были рога. А веревка осталась. Иногда мы прикрепляли к ней листья грецкого ореха, потом на ней висел один из дисков «Хитзоны» Оббе, который забрал отец: его блестящее покрытие отгоняло навозных мух, как и листья грецкого ореха. Теперь я вижу не хоппер, а голову отца, свисающую на веревке. Мать часто говорит вместо отца. Кто знает, может быть, той ночью, когда я пряталась за сараем для кроликов, было то же самое? В деревне так много веревок, но ни у одной нет предназначения. По крайней мере, отец не стоит на силосной башне. Через дверной проем я вижу Оббе, стоящего у кормушек в коровнике. Он грациозно бросает силос коровам, пот на его лице похож на утреннюю росу на окнах. Коровы беспокойны. Они хлещут хвостами из стороны в сторону. Некоторые хвосты покрыты комками навоза, которые мы иногда срезаем копытным ножом с их шерсти: больше ради красоты, чем ради самих коров. Бицепс Оббе набухает с каждым элегантным броском. Он становится сильнее. Мои глаза быстро скользят по десяткам коровьих хребтов, по углам сарая, по веревке в центре коровника. Затем задняя дверь открывается, и я вижу, как появляется отец. Он выглядит по-другому. Как будто кто-то тоже оставил люк в его голове открытым, словно цистерну с силосом. Верхние пуговицы его комбинезона расстегнуты, открывая загорелую грудь. Мать думает, это неуместно, вдруг покупатель молока увидит его таким? Я думаю, она боится, что покупатель уйдет без молока, но с отцом. Молоко стоит один евро за литр. В отце около пятидесяти литров. Вероятно, отчасти поэтому воскресенье – любимый день матери: в День Господень никому нельзя брать или тратить деньги. В этот день можно только дышать и делать самое необходимое – любить слово Божие и овощной суп матери.

Отец гоняется за последними коровами в коровнике, бьет их по задницам ладонью и задвигает защелку на двери большого стойла. Я ничего не понимаю. Защелку задвигают только зимой или если на ферме никого нет.

Сейчас не зима, и мы все дома. Отец собирает в охапку все вилы у кормушки и оборачивает их в пластик, оставшийся от упаковки силоса. На мгновение поднимает глаза в небо. Он еще не брился. Обхватил голову руками, челюсти сомкнуты. Я хочу сказать ему, что мать ждет его в доме, что она не злится, что она до сих пор не спросила, любим ли мы ее, а значит, у нее нет в этом сомнений, и что его бутерброд лежит готовый на его любимой тарелке с коровьими пятнами по каемке. Что мы с Ханной утром учили сотый псалом, псалом недели, и вышло чисто.

Отец меня еще не заметил. Я стою с миской клубники в руке и смотрю на него. Вместе с Оббе он вылавливает из молодняка бычка, который не пробыл у нас и двух дней. Мы назвали его Белло. Отец всех быков называет Белло. Даже когда мы можем выбрать другое имя, в конечном итоге все быки становятся Белло. Я уже видела его пенис. Это было мимолетно, потому что мать в это время вышла из доильного сарая, ее рука в полиэтиленовой перчатке легла мне на глаза, и она сказала:

– Они танцуют джигу.

– А почему мне нельзя посмотреть? – спросила я.

– Потому что у нас нет праздничного настроения.

Мне было стыдно за свой вопрос: естественно, мы не в праздничном настроении, как неуважительно по отношению к быку.

Тут отец видит меня. Он делает жест рукой и кричит:

– Выйди из коровника сейчас же!

– Да, сейчас же, – повторяет за ним Оббе, синий комбинезон повязан у него на бедрах. Похоже, он принимает роль отцовского помощника очень серьезно. Я чувствую быстрый укол где-то в районе селезенки. Среди коров они, кажется, понимают друг друга, здесь они отец и сын.

– Зачем?

– Просто слушайся! – кричит отец. – Закройте дверь.

Я шокирована гневом в его голосе, его глаза как затвердевший в камень кроличий помет. Пот капает с его лба. В этот момент корова рядом со мной поскальзывается на решетке и падает на вымя. Она не прикладывает усилий, чтобы встать. Я все еще вопросительно смотрю на отца и Оббе, но они уже отвернулись и сидят на корточках около молодой коровы. Я выхожу из коровника, захлопываю за собой дверь и слышу скрип дерева. Пусть этот чертов сарай развалится, думаю я, но мне сразу становится стыдно за эти мысли. Почему мне нельзя узнать, что происходит? Почему меня никуда не пускают?

В огороде я ползаю под сеткой от птиц. Соседка Лин протянула ее над рядами клубники, так, чтобы ее не ели чайки и скворцы. Я встаю коленями на влажную землю. Сегодня суббота, поэтому мне можно носить брюки – нужно работать. Я осторожно отодвигаю растения в сторону, чтобы сорвать самые красивые ягоды, самые красные, и собираю их в миску. Время от времени я кладу одну из ягод в рот: они очень сочные и сладкие. Мне нравится текстура клубники, ее крошечные семена и волоски во рту. Текстуры меня успокаивают. Они создают целое, скрепляют то, что иначе разрушится. Я не люблю лишь текстуру жареных овощей, вареного цикория и колючей одежды. Человеческая кожа также имеет текстуру. Кожа матери все больше напоминает сетку от птиц: маленькие квадраты, нарисованные на мягкой коже, словно пазл, в котором все чаще и чаще теряются кусочки. У отца кожа скорее похожа на картофельную кожуру: гладкая, но есть грубые участки. Порой ранки от гвоздей, на которые он натыкался.

Когда миска наполняется, я снова ползу под сеткой назад, стираю землю со штанов. Сапоги отца и Оббе в сарае, один из них висит на жуке-денщике  ^[20]. Они сидят не за кухонным столом, а на диване перед телевизором, хотя сейчас белый день, а днем телевизор должен быть выключен. Обычно в это время там видны лишь помехи. Раньше я думала, что среди помех можно отыскать Маттиса, но потом узнала, что отец просто выдергивал кабель. В новостях говорят: «Ящур затронул и наших фермеров. Наказание Божие или несчастливое совпадение?»