Дети Воинова - Жанна Вишневская Страница 28

Я погладил твердую шляпку, липнущую к пальцам.

– Знаешь, как этот называется? Подосиновик. Растет под осиной, и запомнишь ты его по стишку: «Полезай ко мне в лукошко в красной шляпке с синей ножкой!»

Ножка действительно была синюшная, как лицо падшего ангела после черноплодного душа.

Тут дедушка перехватил инициативу, и они стали обсуждать грибные места. Деда Миша с интересом расспрашивал, даже что-то записывал.

Я снова отвернулся к окну. В хмуром небе, над поездом и лесом, ровным треугольником набирала высоту птичья стая. Они летели мощно и свободно за вожаком, который строго держал на юг, к вечному лету, чтобы потом, перезимовав, снова вернуться. Вся их жизнь заключается в этом вечном движении за теплом. Я всегда задавался вопросом, почему они не остаются навсегда там, где лето, и зачем каждый год снимаются в одно и то же время и пересекают континенты в вечном полете.

Как люди в поисках счастья. Казалось бы, вот оно, совсем рядом, – наслаждайся, живи! Так нет, мы опять мчимся куда-то на край света, за чем-то недоступным и призрачным, как мираж в пустыне.

– До свидания, Акка, Акка из Кебнекайсе, – прошептал, прижавшись к запотевшему стеклу, маленький кудрявый мальчик и помахал вслед.

Передняя птица слегка качнулась в ответ, но с ритма не сбилась, и стая круто ушла в облака.

Ленинград встретил нас проливным дождем. Струи стекали по обгаженной голубями статуе Ленина в тщетной попытке отмыть ее хотя бы снаружи. Циничные питерцы прозвали его чучелом на броневике. Другая статуя, не менее презрительно поименованная местными жителями балериной за несуразно откляченную массивную ногу, пугала птиц и экскурсантов на Московском проспекте.

Деда Миша каждый раз удивлялся: какой идиот поставил Ленина с протянутой рукой прямо напротив Большого дома? Так и стоят два отца города: Ильич на застенки Литейного, 4, указывает, а Петр на вздыбленном коне – на Академию наук. Один – рядом со знаменитой тюрьмой «Кресты», а другой – со Священным синодом. По старым временам неплохо было бы того, чья идея, сгноить в подвалах Большого дома. Что за грубая насмешка?

Слегка утомленный поездкой в электричке, дедушка продекламировал:

– Стоит стату́я, совсем без… – и, помолчав, подмигнул: – …шляпы!

Бабушка взвыла и ткнула его в бок. Женщина рядом опасливо отскочила и долго укоризненно качала головой. Красная как рак бабушка всю дорогу до Воинова шипела на усмехающегося в усы дедушку.

Я так и не понял, чего она рассердилась: ну, правда же, без шляпы, и что такого?

Дома нас встретила в дежурной ночной рубашке бабушкина сестра.

Дедушка скис, как небо над городом.

* * *

Бабушкина сестра, Эсфирь Лейбовна Купервассер, в девичестве Фирка Кацнельсон, обладала несколькими совершенно незабываемыми качествами. Она была изумительно красива и столь же изумительно глупа и скупа. Когда в далекой местечковой юности рыжеволосая зеленоглазая Фирка шла по улице, народ оборачивался. Онемел и единственный сын зажиточного мясника Гарри Купервассер, до хруста вывернул шею, глядя из пролетки, как плывет по улице с кошелкой Фира, одна из многочисленных дочерей парикмахера Лейбы Кацнельсона. Долго голосила и заламывала руки мадам Купервассер, но Гарри был непреклонен – и свадьба века состоялась.

Красота жены блекла с каждым годом и приедалась, а глупость и жадность становились все более очевидными. Как ни странно, именно Гарри помогал всем многочисленным родственникам со стороны жены, пока она сама только поджимала губы и многозначительно закатывала глаза. Гарри потом, как и все, ушел на фронт и сгинул где-то под Сталинградом. Деда Миша и бабушка, естественно, приютили младшую сестру с двумя малолетними детьми, Хаей и Зямой. Хая унаследовала от матери невероятную красоту и глупость, хотя была добрее и человечнее. Она рано выскочила замуж за капитана дальнего плавания, феноменального красавца, балагура и весельчака, который ходил в загранку – по тем временам для еврея уж совсем из разряда «очевидное – невероятное». Я до сих пор помню весело подмигивающую с привезенного им календаря полуголую японку, задумчиво держащую в откинутой руке сигарету «Мальборо». Несмотря на откровенную и обнаженную молодость, она получила от дедушки прозвище Япона-мать. И когда однажды к нам заявились представители домоуправления, чтобы зафиксировать какую-то ничтожную протечку, я вежливо из-за бабушкиной спины предложил им пойти к Японой матери, имея в виду стену, как правильно понял знакомый водопроводчик, а не направление – как неправильно поняла дама в люрексе и с халой на голове, прекратившая после этого здороваться с мамой и бабушкой. Водопроводчик же бабушку с дедушкой зауважал, стал заходить по праздникам и даже непатриотично назвал форшмак лучшей закуской, чем сушеная вобла.

Помимо не обремененной интеллектом Хаи, у Эсфири и Гарри Купервассер был сын Зяма. Циничный дедушка подшучивал над застенчиво краснеющей Эсфирью, что при зачатии сына Гарри наконец-то подключил голову, а не только другую, не менее значимую в процессе, часть тела. Чем бы там ни действовал Гарри, но голова и нос у Зямы были действительно уникальными. Его ненавидели учителя и обожали двоечники. Объяснение любого материала для среднестатистического учителя превращалось в пытку. Зяма поправлял очки и немедленно предлагал более простое и изящное решение. Пререкания осатаневшего учителя с невозмутимым Зямой занимали пол-урока, двоечники ликовали и Зяму не обижали. Написав гениальные шпаргалки по физике и алгебре для всего класса, Зяма закончил среднюю школу и даже почти без проблем поступил в Финансово-экономический институт, приобретя непрестижную, но уважаемую в еврейских кругах со времен Маркса профессию бухгалтера.

В отличие от карьерного роста, личная жизнь у Зямы не складывалась. И виной тому были не только длинный карикатурный нос и неказистая внешность: Зяма, как и положено бухгалтеру-профессионалу, был невероятным занудой. Засидевшиеся в девках, перебродившие еврейские невесты охотно шли на первое свидание, но через несколько часов с большей охотой выбирали судьбу старых дев или бросались в объятия иногородних студентов из многочисленных вузов, готовых ради ленинградской прописки смириться с неудобоваримой для провинциальных родственников пятой графой. Еврейские красавицы из благородных семей гинекологов и зубных врачей на свидания с неказистым и непрестижным Зямой просто не ходили.

Невест и шансов в Ленинграде оставалось все меньше. Начали прочесывать пригороды и провинции. Знакомые, малознакомые и совсем незнакомые люди поднимали все возможные связи, невест вызывали из всех, даже самых укромных, уголков нашей необъятной страны. Претендентки на Зямино сердце стремились в Ленинград, как Акка на юг. Правда, в родные края они возвращались существенно быстрее. Провинциальные невесты уже грезили в своих горячечных девичьих снах об огнях большого города. Заветное имя культурной столицы им выстукивали колеса поездов и нашептывал гул самолетов. Но на пути к вожделенной цели вставало одно непреодолимое препятствие – Зяма. В надеждах его очаровать они худели, толстели, меняли стрижки и цвет волос, срочно получали высшее образование и справки от гинеколога. Им, глупым, было невдомек, что больше всего шансов продержаться до второго свидания имела бы глухонемая домохозяйка, страдающая социофобией и потому редко покидающая свою квартиру. Впрочем, и оставаясь дома, она могла бы до смерти замучиться с нудным, как прошлогодний бухгалтерский отчет, Зямой.