Павел Чжан и прочие речные твари - Вера Богданова Страница 28

– Ты понял?

Павел кивнул. Слёзы застили глаза, и вместо пацанов он видел лишь темные силуэты на фоне яркого хрустально-голубого неба. Пацаны, сплюнув, удалились. Павел вытер слёзы с глаз, кровь с губ и все-таки целого носа, ткнул пальцем в потухший разбитый планшет – вдруг оживет? Но тот молчал, через экран кривилась трещина.

А Шваль проснулась, потянулась, спросила тихо: «Ты точно хочешь так?».

С тех пор он стал делать за других домашку по китайскому, за всех подряд: девятиклассников, их друзей и девушек. Хорошо, самого страшного не случилось: Марьниколавна не запретила ему заниматься после уроков. Когда он к ней поднялся, весь в слезах, с кровавыми пузырями под носом, она про планшет и не вспоминала даже, только заохала и повела Павла в медкабинет. И после разрешала пользоваться планшетами, но теперь только в классе, под присмотром, когда она сама оставалась сверхурочно.

Летом Павел отдохнул, справил тринадцатилетие в компании единственного друга – забитого Марата, любителя комиксов и онлайн-порнушки. Марат подарил Павлу бонусный меч в сетевой игре, очень долго собирал на него очки. Павел сделал вид, что рад, хотя к тому времени он научился сам добывать любые бонусы.

В середине июля, когда на неделю установилась душная вязкая жара и вода прогрелась, воспиталки повели всех на реку купаться. Народ поскидывал одежду на песок и ринулся в Оку, даже Борисовна оголила телеса и забралась по пояс, ступая аккуратно и мелко вздрагивая рыхлым телом. Павел единственный остался на берегу. Он отворачивался каждый раз, когда кто-либо с визгом уходил под воду. Боялся снова посмотреть: вернулся ли нырнувший или навсегда исчез? Радостные вопли вместе с бульканьем и всплесками казались криками тонущих, и что-то темное сгущалось над рекой, над головами-поплавками.

Вскоре дергаться надоело, и Павел поднялся, двинулся вдоль берега, загребая кедами песок. В высокой траве стрекотали кузнечики, вспорхнула напуганная Павлом птица. Он проследил за ней взглядом, чувствуя теменем, спиной, как темное ползет за ним, гудит электричеством на проводах.

В воде плеснуло, затем чуть громче, почудился далекий слабый крик. Кузнечики затихли. Павел остановился, пригляделся к широкой простыне реки, рябой от бликов. Никого и ничего от берега до берега, лишь камыши.

– …ите!

Он подошел ближе, остановился на краю песчаного обрыва. На миг почудилось: метрах в двадцати от Павла всплыла светло-рыжая макушка. Лена из третьей? Но она вроде хорошо плавала. Или то была игра света?

Макушка показалась снова, чуть ниже по течению. Взметнулась тонкая бледная рука, ухватила воздух пальцами и тут же скрылась.

Павел оцепенел.

Надо было прыгнуть, но он не мог помочь, не мог себя заставить коснуться бурой, как заварка, воды. Он даже не сумел позвать на помощь, рот и горло будто залили смолой, ноги отяжелели, вросли в песок. Только и мог, что вглядываться за поворот, выискивая руку и макушку – что угодно, но не было ничего. Река вновь стала тихой, гладкой, кузнечики застрекотали.

Павел думал, что будет паника, когда он вернется. Полиция, воспиталки, кто-то будет плакать, кто-то – бегать, зовя Лену. Но всё было тихо. По команде Борисовны ребята вылезли из воды, девчонки переодевались за кустами, визжали, когда к ним ломились парни, а уже одетая Лена сушила волосы полотенцем, прыгала на одной ноге, вытрясая воду из уха.

Ему, должно быть, показалось, подумал Павел. Бывали глюки.

Но светлая макушка никак не забывалась.

Начался сентябрь, и в жизнь Павла, как наказание за трусость, вошел Краснов. Павел стал прогуливать школу, за что его лупили лишенные домашки старшие. Но было уже небольно и даже всё равно. Чувства притупились. Держал только Пекин, наверное. Павел чуял запахи лапши, жареного мяса, слышал людской гул на перекрестках, речь, которую он понимал. Он обставлял квартиру – обязательно на верхушке небоскреба, с окнами до пола, в которые будет врываться беспощадное рыжее солнце. Он повторял: там его место, не здесь. Всё, что здесь, нереально. Он вырвется отсюда им назло.

Но одно дело решить, а совсем другое – вытерпеть и дождаться.

Всё закончилось после первого снега. В тот день – день рождения Швали – Павел сидел на перекладинах на школьном дворе и смотрел на проносящиеся мимо облака. Хотелось оставить тело, зацепиться за одно из них и пролететь следом за утками над остывшими, подернутыми инеем полями, витками Оки и оставленными на зиму дачными домами. Вот он парит, расставив руки, как будто они крылья, и воздух наполняет легкие, такой холодный, что режет изнутри.

Каково это – лететь и не помнить ни о чем? Ни о Борисовне, неотвратимо возникавшей в дверях и манящей его толстым пальцем, когда так хотелось закричать, рассказать всем, попросить о помощи, но никто же не поможет, одногруппники только добьют. Ни о Краснове, рядом с которым Павел чувствовал себя живым бессловесным товаром. Раньше он считал, что всё в мире было для него, потом думал, что невзгоды временны и он всё преодолеет. Но становилось только хуже, как будто мир пытался его сожрать. Каждый раз – новая подсечка, и Павел устал подниматься на ноги. Хорошо бы просто сдохнуть, попутно утащив всех с собой: Краснова, Борисовну, училок, старшеклассников и их телок, физрука, который называл его Мао Цзэдуном…

Хлопнула дверь. Из школы вышел Мишаня и, завидев Павла, направился к нему. Павел чуть не застонал. Он совсем забыл про их домашнюю работу, ничего не сделал. После вчерашней поездки с Красновым тело болело и очень хотелось удавиться, какой уж тут китайский.

– Китаеза, где домашка? – Мишаня крикнул еще издали и усмехнулся.

В тот день его лицо было особенно отвратным, этот нос картошкой, эти белесые, выгоревшие за лето брови. И голос хриплый, уже низкий, не ломкий, как у Павла. Мишаня стал совсем как старшие и даже перенял манеру звать Павла «китаезой».

Павел решил не врать. Страшно уже не было.

– Я не сделал, – просто ответил он.

– Чё-чё? Я не расслышал.

Павел глубоко вздохнул. Спрыгнул с перекладин – падать с них куда больнее, чем просто с ног.

– Я не сделал тебе домашку.

Прилетела оплеуха, мир качнулся, смешался с резкой болью. Павел отшатнулся, внутри него как будто треснуло стекло.

– Ты попутал, да? Тебе сказали: приноси всё вовремя.

– Я вчера не мог, – ответил он, чувствуя, как тяжелеет голова.

Что-то поднялось из глубины, и руки Павла ему уже не принадлежали, ноги не были его ногами, превратились в две туго сжатые пружины. Захотелось сделать Мишане больно, очень больно, вырвать из него кусок, чтобы Мишаня тонко завизжал. Или схватить за волосы на затылке и ударить носом о стол.

А может, о чугунное ограждение дорожки, выступающий острый лепесток?

Услышать хруст лицевых костей.

Хрупнет, как разломанный кубик рафинада.

– А чем ты занимался, чучело? Договорились же: каждый день. Мне старших позвать?