Узелки - Евгений Гришковец Страница 28

Маленький, изуродованный жизнью человечек с непроглядной душой и блёклыми глазами, осуждённый за несколько убийств и живущий среди убийц нераскаявшийся душегуб сыграл мне мелодии всеми любимых, чудесных, вселяющих в сердца любовь песен. Как это могло ужиться в одном человеке? Как милый мальчик в синей кофточке, сидевший за соседним столиком, и румяный старший лейтенант с глазами садиста могли быть представителями одного и того же биологического вида?

Теперь воспоминания о том, что я из праздного любопытства увидел и узнал, заглянув за плотно закрытую и зарешеченную дверь тёмной и бездонно-мрачной стороны человеческого существования, не отпускают меня. Если где-то по радио, в кафе или в кино я слышу те самые великие песни «Битлз» или просто мелодию «Отеля “Калифорния”», я неизбежно вспоминаю убийцу, наигравшего мне их на своей гитаре. Эти песни накрепко привязаны тугим узлом моих воспоминаний к тому мартовскому дню и всему, что со мной в тот день произошло. И я не знаю, как развязать или хотя бы ослабить этот узел.

В свою очередь узел этот напрямую связан с другим узелком памяти, который затянулся давно и беспокоит меня многие-многие годы. Всякий раз, когда жизнь сталкивает меня с необъяснимой человеческой жестокостью, вероломством или признаками кровожадности, упомянутый узелок напоминает о себе и заставляет содрогнуться. Я всё никак не могу заставить себя отнестись к тому, что так живо хранит моя память, как к ерунде, как к детскому потрясению, которое следует отпустить. Моё смятение, живущее со мной с детства, так и не становится детским, а значит, отдельным от меня сегодняшнего.

Первые свои школьные летние каникулы я провёл у бабушки на берегу Азовского моря. Она когда-то переехала из Сибири в тёплые края. Средства её были более чем скромные, поэтому на жизнь у Чёрного моря под пальмами она претендовать не могла. А к морю хотелось. Поэтому выбор пал на Азовское. Пусть мелкое, грязное и мутное, но всё же море. Она купила домик с огородом в самом убогом районе самого промышленного и экологически страшного города на Азовском побережье, но совсем недалеко от морского берега.

Район тот назывался Гавань или Нахаловка. На звания эти были не официальными, а народными. Нахаловкой его прозвали потому, что застраивался он самым наглым, или нахальным, способом, то есть без всяких разрешений, плана и коммуникаций. Кто где и как хотел строить, насколько хватало средств, так и строили. А Гаванью его звали, видимо, из-за прибрежного расположения.

Бабушкин район был зажат между железной дорогой, вокзалом с большим железнодорожным узлом, старинными депо, мастерскими и рыбоконсервным комбинатом. Железная дорога шумела и коптила с одной стороны, а консервный завод источал вонь – с другой. Море возле Гавани было особенно грязным.

Бабушкины соседи и остальные обитатели Гавани в основном работали на консервном заводе, на железной дороге или как-то были связаны с торговлей рыбой. Мужики браконьерили, женщины эту рыбу продавали на рынке. Жили там ещё греки. Их дома были лучше и больше остальных, у них за высокими заборами росли самые лучшие фруктовые деревья. Греки продавали всё что угодно. Но и простых пьющих бездельников, отсидевших в тюрьмах большие и малые сроки, на Гавани хватало. Дети всех жителей Гавани, кроме греческих, жили вольной, весёлой, часто полуголодной жизнью. На чужие огороды и на греческие фруктовые деревья они лазили не из шалости, а за едой.

Бабушка слыла среди местных жителей и детей женщиной доброй и щедрой, в отличие от остальных. Прижимистые соседи объясняли это тем, что она приехала из далёких холодных краёв и не знает ничему цену. Бабушка на своём огороде выращивала роскошные помидоры и многое другое. Но дети к ней за забор не лезли, хоть он был относительно невысокий и редкий. Они помидоры выпрашивали. К тому же она держала небольшую, но злющую, весьма и весьма смышлёную и преданную собаку. В первый мой приезд к бабушке собака та меня не жаловала, а во второй приезд она умерла.

Я был в восторге от жизни на Гавани, от грязного, но в любое время доступного моря и от гаваньских вольных детей. Они курили одну сигарету на троих лет с пяти. Они лазили по заборам и фруктовым деревьям как индийские обезьяны, знали все лазейки, постоянно прокрадывались на консервный завод или в железнодорожные мастерские, воровали оттуда всё что могли, от банок без этикеток с неизвестно чем до разнообразных инструментов, гаек, болтов или вообще непонятных штуковин. Каждый год расходились истории про то, как кто-то из них утонул, попал под маневровый тепловоз, был убит током, забравшись куда нельзя, покалечился, упав с крыши, был сильно покусан собаками или даже подстрелен сторожем из дробовика.

Я мечтал с ними играть и дружить. Но бабушка была категорически против, а главное – ребята не очень хотели меня в своей вольной компании. Я не мог, в отличие от них, пойти куда угодно когда заблагорассудится. Мне нельзя было пропадать на весь день без захода домой на регулярное кормление и без согласования моих маршрутов. Бесконтрольное купание было для меня под запретом. Я был для местных ребят обузой. Они соглашались на мою компанию только из-за того, что я мог принести еды, у меня были кое-какие игрушки, иногда деньги на газированную воду, и ещё я искренне восхищался их разнообразными навыками уличной жизни и дерзким отношением к жизни вообще.

Летом после первого класса меня отправили к бабушке одного, у родителей отпуск был намечен только в августе. Почти два месяца я должен был прожить без мамы и папы с бабушкой, которая и после выхода на пенсию успокоиться не могла и устроилась работать на консервный завод. В свободное от завода время она постоянно ковырялась в огороде, что-то делала по дому, мела двор, готовила еду, уходила в магазин или по каким-то делам типа почты. Я был часто предоставлен сам себе, но в общем и целом соблюдал бабушкины требования и запреты. На Гавани все друг друга знали. Стоило мне залезть с местными мальчишками на старый ржавый траулер, который стоял у берега полузатопленный, или пойти на железную дорогу, чтобы подложить под поезд гвоздь или монетку, так бабушка всё быстро узнавала.

– Твой опять с этой шпаной лазил на водокачку, – говорила бабушке какая-то тётка. – На прошлой неделе одному глаз искрой в депо выжгло, а он уже снова туда же… Они твоего курить ещё не научили?..

– Да что ты, нет! – отмахнувшись, отвечала бабушка.

– А вот я не была бы так уверена… Они и не такому научат… Живут без присмотра… Зверята…

Короче говоря, я много проводил времени один. Было мне тогда восемь с половиной лет… Если хватало силы воли встать рано, я ходил на море ловить бычков с мостка. Снасть для этого годилась простейшая – кусок лески, грузило и крючок. Для наживки годился кусочек сала. Бычки ловились маленькие, за утро можно было добыть с десяток. Бабушка куда-то мой улов девала. Местные мальчишки этим не занимались. Для них такая рыбалка была баловством. Серьёзным делом у них считалось украсть рыбу с завода или у браконьеров.

Днём, если мальчишки исчезали на какую-нибудь свою вылазку, а не собирались в заброшенном доме или в кустах у заводской стены, где можно было их найти, я слонялся по гаваньским улочкам, или бродил у моря, или находил какое-нибудь занятие во дворе… В нём, например, можно было жечь при помощи увеличительного стекла всюду снующих муравьёв или ловить гусениц и бросать их тем же муравьям. В тени за домом среди сложенных вдоль стены кирпичей можно было выслеживать жуков и отвратительных уховёрток, которых иначе как «двухвостками» мы не называли. Последних я убивал, полагая, что делаю что-то полезное, избавляя мир от столь омерзительных тварей.