Я иду тебя искать - Ольга Шумяцкая Страница 27

Сначала была пустая страница. Потом, посреди второй, большими буквами, слегка смещенное клевому краю, название. «БАБОЧКА». Бабочка? Потом опять огромный пробел, и вдруг — без красной строки, без абзацев, с запятыми, расставленными не к месту и некстати, состоящий из крошечных блеклых буковок, из торопливо слепленных, скученных слов, с опечатками и ошибками, брошенными второпях и тут же забытыми, сплошной тяжелой бликующей массой, словно водопад, неожиданно открывшийся за поворотом и оглушивший, — на меня обрушился текст. Я упал в него, как падают люди, наповал сраженные пулей. Захлебнулся в стремительном сюжете, где не объяснялись ни причины, ни следствия, ни мотивы, ни родственные связи, где были заданы неизвестные мне правила игры, а персонажи казались инопланетянами. Я не расскажу сейчас толком, о чем, собственно, там говорилось, в этой судорожно бьющейся, пульсирующей массе слов. Что-то о женщине, которая решила, что она бабочка. И в финале ею стала. Рассказ о женщине-бабочке был сплетен из фантазий и реальности, словно корзинка, сквозь прутья которой сочится сок нежности. Он, этот рассказ, был невесомым и каким-то отстраненным, прохладным. В том-то и парадокс: в нем чувствовалась внутренняя холодность, скрытая под внешней горячностью. Ничего личного, как это обычно бывает с художественными текстами, я в нем не нашел. Ну, то есть я хочу сказать, что прочитать и определить личность автора вам бы не удалось. А мне бы очень хотелось ее прочитать и определить. Там вообще начисто отсутствовали какой бы то ни было жизненный опыт, жизненные накопления и наслоения, представления, мнения, знания, нравственные установки, принадлежность автора к какому-либо, положим, социальному слою или возрастной группе. Как будто человек, писавший этот рассказ, ничего не знает о жизни и, может быть, даже еще не жил. Аленин рассказ напомнил мне ее лицо, таким, каким я увидел его прошлой ночью, стоя под ее балконом. Ага, значит, личность автора все-таки отпечаталась в этих не слишком умело составленных словах. Роль личности заключалась в ее самоустранении.

Алена — нет, не она, женщина-бабочка — наблюдала за персонажами как бы сверху. Люди то укрупнялись, то уменьшались в зависимости от того, спускалась она к ним или поднималась над ними. Жизнь проходила перед ней в масштабе. Она видела ее как карту — в целом, — но именно это лишало ее возможности замечать детали. То есть то единственное, что доставляет радость. Она же видела лишь червячков на земном шарике, а это радости не доставляет. Иногда червячки увеличивались в размерах, и она могла даже — если сильно напрячь зрение — разглядеть, что у них есть ручки, ножки и лица. Но выражения лиц не различала, и их черты казались ей одинаковыми. Вот одна из ее фантазий: какой-то крошечный «червячок» копошился, суетился, стирая крошки со своего крошечного столика в своем крошечном домике, и сразу тысячи таких же «червячков» начинали как один копошиться, суетиться, стирать крошки со своих крошечных одинаковых столиков. В этом взгляде на мир была боль — боль от ненадежности, хрупкости, бессмысленности, мелочности. А женщина-бабочка все порхала и порхала, и с ней происходили какие-то воздушные невероятные вещи, совсем непохожие на те, что происходили с «червячками». Но ведь именно это и отличает бабочек от червячков.

Я сказал, что Алена написала рассказ, но это не так. Под словом «рассказ» я имел в виду повествование. Это был, скорее, маленький роман или большая повесть. Я читал его весь день, и только когда стемнело, понял, что наступил вечер. Я поспешно запихнул в себя какой-то бутерброд, выпил чаю и снова сел к компьютеру. В полночь я оторвался от экрана и набрал Алену. Я не знал, что ей скажу. Но мне некогда было готовить речи. Просто хотелось скорее услышать ее голос. Она взяла трубку сразу, и я понял, что она ждала моего звонка, может быть, даже весь день просидела у телефона.

— Алена, — выдохнул я. — Алена…

Она все поняла.

— Спасибо, — сказала она.

Мы немножко помолчали и одновременно повесили трубки.

И все же: почему она дала роман именно мне? Она никогда меня не выделяла, почти не замечала. А может быть, это я сам хотел, чтобы не замечала? Может быть, это я сам боялся быть замеченным?