Кома - Эргали Гер Страница 27

В то лето, помнится, я очень был удручен окончанием школы и необходимостью что-нибудь сделать по этому случаю для своих родителей: написать нечто гениальное, какой-нибудь «Вечный зев», а еще лучше поступить в институт. (Я выбрал второе и, надо сказать, до сих пор жалею.) Родители перебрались на дачу, оставив меня «заниматься в городе», и я занимался со всем, так сказать, нерастраченным пылом юности. Вставал в половине двенадцатого или около того, будил приятелей, таких же усидчивых в этом деле, мы шли сдавать бутылки на Палашевский рынок, а оттуда – завтракать в «Белочку». Бывало, конечно, что я просыпался один или вдвоем с Танечкой Гущиной, звездой моей юности, – по школьной привычке мы любили просыпаться вдвоем – или вообще просыпался бог знает где – неважно: все равно поутру все дороги вели в «Белочку», а уж оттуда расползались, как раки, по образному выражению Гоголя. Попав в «Белочку», в этот смеситель, можно было вынырнуть под вечер – ну, даже не знаю – где угодно. Всяко бывало. В Ленинграде бывало. На внуковских дачах бывало. В родном 108-м отделении милиции – это вообще как месячные. А Танечка Гущина, звезда моей юности, проснулась однажды в Того замужней женщиной, вернее, одной из мужних женщин тамошнего начальника департамента по делам культуры и кооперации. Но это, понятно, случай из ряда вон; чаще мы безвылазно торчали в «Белочке», цепенея в ожидании чуда от скуки и косности бытия. Могу даже сказать, что вся моя молодость была упорным ожиданием чуда, и не только моя. Конечно, и с нами порой случались, но какие-то все не те чудеса; в случаях с нами плоть с удивительным постоянством торжествовала над духом, так что в идеалистическом тумане наших воззрений фатально, можно сказать, вырисовывалось волосатое рыло реальной действительности – зрелище, оно, конечно, захватывающее, однако же не чудесное, как я понимаю по прошествии многих лет. Истории все были наподобие той, что легла в основу данного опыта и которую я сейчас расскажу; здесь, как увидите, нет ничего чудесного, не считая того, что все это было на самом деле, было и прошло вместе с молодостью.

2

Я сидел в «Белочке», скучая от острого материального неблагополучия, и слушал вполуха рассуждения о сходстве рассказа как литературного жанра с половым актом – автором этого замечательного открытия был Вольдемар, красавец-мужчина с накрашенными ресницами, – когда заметил, что нас разглядывают изумленно и откровенно. Проследив взгляд, я подсек улыбку, блеснувшую в полуподвале, как рыбка в мутной воде. Девушка была в голубом, как мой собеседник, платье, она топталась в очереди перед разложенными на прилавке сладостями, с любопытством оглядывалась по сторонам и уже вытанцовывала ритуальный танец знакомства, только никто еще не принял вызова. Маленькая хипповая сумочка (или большой кошелек? – это меня заинтересовало) болталась на ее загорелой шейке. И сумочку эту тоже никто еще не отметил, хотя обстановка в кафе заметно электризовалась. В ее голубых глазах, во всем ее энергичном облике чувствовалось что-то обнадеживающее – провинциальная общительность, очевидная, так сказать, распахнутость, высокая готовность к энергетическому обмену с внешней средой; я почувствовал ее заряженность на себе, потому что встал и пошел к прилавку, не раздумывая: добросовестный электрик по вызову, очень срочно.

– Привет! Как у тебя с деньгами?

– Ничего, до дому как-нибудь доберусь, – охотно отозвалась она. – Ты всегда считаешь чужие деньги?

– Нет, – соврал я. – Иногда. Когда хочется познакомиться – нет. Когда хочется позавтракать – да. А тут так все совпало, ты просто не представляешь. Ужасно хочется позавтракать с тобой: завтрак вдвоем, доверительность и интим, преломление хлебов опять-таки. Совместный прием пищи сближает, как всякий физиологический акт. Жаль, денег нет. Я подождал бы, пока появятся, но ты к тому времени можешь сильно проголодаться…

И так далее минуты три. Для затравки.

– А твой приятель, он что, не предлагает тебе совместного акта? – спросила она, доброжелательно прослушав весь текст.

– Он тебе нравится?

– Ты знаешь, не очень, – призналась она, потом взглянула на меня с подозрением: – А тебе?

– Видишь ли… Он серьезный мужчина, а я, по его мнению, бабник.

– Ай-ай-ай… – пропела она, оттаивая. – Наверное, вам трудно найти общий язык…

Зато мы нашли общий язык очень быстро. Ей хотелось выглядеть столичной и взрослой, и что-то у нее, надо сказать, получалось, хотя, конечно, не было ни малейшего представления о столичных манерах – и слава Богу: не было анемичности, усталости, лярвозности, а была живая и смелая провинциалка, ходуном ходившая под своим «взрослым» платьем, сквозь которое, как два голубка, проклевывались очень такие девичьи груди. Мне хотелось дотронуться до них, они притягивали, как притягивает оголенный провод, но я сдержался; разве что эту грань мы не переступили – к тому времени, когда подошла НАША очередь.

Звали ее Лизой, и это имя ей шло, в нем тоже слышалось нечто электрическое. Она закончила девятый класс и вместе с сестрой, занудой и старой девой, отдыхала в Крыму, а теперь едет домой, в Новогрудок (?), а сестра – в Минск, у них там в пединституте стройотряд собирают, так что в Москве они проездом, всего на один день, вечером в поезд – и прощай, Москва, прощай, столица, прощай, веселая курортная жизнь без папы с мамой! Хорошо, что она смылась от сестры, та до сих пор киснет в очереди перед Пушкинским музеем, за культурой стоит, а сама в слове «Хемингуэй» четыре ошибки делает – ну да ладно, им ведь не дашь приткнуться в какую-нибудь очередь, они же с ума сойдут, а в очередь встал – все, родная стихия, можно отдышаться, восстановиться, выяснить, кто за кем и чего дают – смотри ты, какая насмешница, – сестра в Крыму только в очередях и отдыхала, да еще когда выговаривала: «Ли-и-за, да как ты себя ведешь и куда ты бе-е-гаешь, я вот ма-а-ме все напишу…» – а там жизнь кипит и играет, бьет ключом, да все по голове, как говорил Игорь (?), никакого кино не нужно… А море? О more mio, это же сказка!.. Можно было не сомневаться, что она с толком, очень содержательно провела лето в Крыму. Сколько же ей лет, пятнадцать? Ах, шестнадцать…

– А ты что, бедный? – спросила она не то с искренним, не то с насмешливым любопытством, когда обнаружилось, что я съел свою половину бутербродов, а она – свою половину пирожных; мы взглянули друг на друга, поменялись тарелками и рассмеялись, а Вольдемар за соседним столиком не обращал на нас решительно никакого внимания.

Я ответил, что нет, напротив, обеспеченный и благополучный – разве станет бедный предлагать себя к завтраку? Бедный гордый, а я обеспеченный и нахальный, теперь такой стиль, разве она не знала? Лиза слушала, я перемалывал бутерброды и рассказывал, что живу в этом же доме, на пятом этаже, у меня прекрасная музыка, все условия, вот только деньги, выдаваемые родителями раз в неделю, все вышли, вышли и не вернулись…

– Ты не только нахальный, но и это… циничный, – заметила Лиза. – Какие еще условия, для чего?

Я ответил, что для этого тоже, но не только для этого: бывает, что девушкам приятно пожить пару дней в доме с видом на Кремль, примерить на себя чужую жизнь, они ведь любят, девушки, примерять чужие наряды, и я лично не вижу в этом ничего предосудительного. Лиза улыбнулась. Слово за слово, мы позавтракали и нашли общий язык, затем погуляли в переулках Арбата – надо же ей было взглянуть на Арбат, да и я в те годы любил гулять по Арбату с девушками, которых любил, а любил я в те годы всех девушек, с которыми доводилось по Арбату гулять, – такой уж, надо думать, этот район. В переулках было безлюдно, жарко, Лиза в своем нарядном голубом платье порхала по серому асфальту, как китайская бабочка. Мы выпили по бокалу шампанского в «Адриатике», там тоже было пусто и тихо, только два низкорослых негра, посольские шоферы, изображали из себя иностранцев, и там же я поцеловал Лизу в ушко – у нее было млечное, изящно вырезанное ушко, и, пока она болтала, много завираясь, о светской жизни в Крыму, я целовал его и думал, как славно выглядит такое вот нежное, крохотное, полупрозрачное и, судя по всему, чертовски эрогенное ушко, как хорошо оно характеризует женщину и как вообще все хорошо складывается. Эти и некоторые другие мысли я изложил в проникновенной речи, завершив ее приглашением отобедать у меня дома. Лиза выказала веселое изумление: