Я была до тебя - Катрин Панколь Страница 27

Но несмотря на самые страшные угрозы и самые хитроумные маневры, я постоянно — постоянно! — слышала, как бьется его любовь ко мне.

Тогда я становилась огромной. Я распадалась на множество личностей. Я была и этой и той, и вон та — тоже я, и вот эта — тоже.

Когда он делался слишком нежным, слишком влюбленным, слишком мягким, слишком нетерпеливым, когда он, отяжелевший от любви, прикасался своими ласковыми руками к моим грудям, словно накрывал их двумя хрупкими скорлупками, когда я чувствовала на себе его грузное тело, обремененное любовью и надеждами, я зажималась. Закрывалась телом и душой. Уносилась мыслями далеко-далеко. Мне было невыносимо это самозабвение, эта безоглядность, это выставление наружу всех чувств, от которого во рту у меня оставался мерзкий привкус. Я жаждала совсем другого — колючек и шипов, чтобы рвали и жгли кожу, оставляя кровоточащие раны.

Почему, я и сама не понимала.

Когда он обнимал меня, шепча: «Ты прекрасна, ты — сама нежность, твое тело — незнаемая земля, но я хочу перецеловать каждый ее клочок, я буду его холить и лелеять всю свою жизнь», — я чувствовала, как где-то в глубине моего живота зарождается громогласный злобный хохот. Я каменела и зажимала руками уши, лишь бы не слышать его. Но утром, когда он будил меня и не отпускал от себя, держа цепко, как пленницу, и, зажав, как в клещи, мои соски, давил на них кончиками пальцев, пока я не начинала орать, а он приказывал мне заткнуться и еще туже сжимал захват, — тогда во мне начинала разворачиваться бесконечная лента любви, крепко-накрепко привязывая меня к нему. «Я люблю тебя, — говорила я, — я твоя, делай со мной что хочешь». Я произносила эти ужасные слова, которых не могло из меня вырвать ни одно признание в любви.

Разве мог он понять то, чего я сама не понимала?

Придумывая для меня каждый раз новую пытку, трепля меня как перчатку, он открывал во мне неизведанные просторы, на которые я, испуганная, но покорная, устремлялась в твердой уверенности, что приближаюсь к свету. Этот свет ослепит меня и расскажет мне о любви, обо мне настоящей и о вновь открытых землях.

— «Эротические игры проникают в безымянный мир, имеющий название только на ночном языке любовников. Этот язык лишен письменности. Его слова шепчут на ухо хриплым шепотом. На рассвете все они забываются». Так утверждает Жене. Я заставлю тебя изведать все, потому что я хочу от тебя всего. Хочу видеть твои лица, твои страхи, твои отважные порывы. Я разоблачу все худшее в тебе и превращу его в драгоценности. Я пристану с ножом к твоему горлу, и ты мне покоришься…

— Когда мне угрожают, я на все согласна.

По моему телу скользит ремень — длинный, гибкий, с блестящей серебристой пряжкой. Пробегает по плечам и животу, поднимается к груди и задерживается, как будто размышляет, где побольнее меня хлестнуть, какой кусок плоти вырвать. Кожа холодная, пряжка — ледяная, вот она задевает одну грудь, самый сосок, и твои глаза буквально впрыгивают в мои, ловя мое изумление, но читают только легкое беспокойство и немое ожидание. Вот ты недоверчиво прищуриваешься, как сострадательный палач, вытягиваешь руку и нащупываешь пряжку ремня. Ты слегка вдавливаешь пряжку в мой сосок, просовываешь его между пластинами металла и принимаешься поворачивать. Ты закручиваешь его все туже, но я не издаю ни звука, с моих губ не слетает ни стона, я упорно храню боль для себя, чтобы в одиночестве наслаждаться ею как спрятанной конфетой, и тогда твои пальцы сжимаются и надавливают на мой нежный затвердевший сосок холодным рельефным металлом пряжки, они давят и давят, пока боль не становится нестерпимой и из моего рта не вырывается хриплый жалобный вой, вызывающий у тебя улыбку.

Я не имею права разговаривать, стонать и жаловаться, не имею права шевелиться, уклоняться от боли, которую ты выдаешь мне точно рассчитанными порциями, никогда не причиняя истинной муки, но вынуждая испытывать страдание, только кажущееся мне острым. Меня завораживает именно угроза, бесконечная власть угрозы, когда все представляется возможным и в мыслях гораздо более ужасным, чем в действительности. Угроза открывает шлюзы воображения. Стирает границы. Все становится зыбким, неопределенным. Желание ширится, катится, ворчит, вытягивается, замирает и возвращается пенной волной, которая никогда не опадает…

Ты огромен. Ты — небесный свод, а я — маленькая звездочка, затерянная в просторах Млечного Пути и присутствующая при рождении нового мира.

Там, в темноте спальни, в темноте моей спальни.

Это просто, говоришь ты голосом, не допускающим возражений и колебаний.

Это так просто, что умереть можно от удовольствия.

Настал день, когда мужчина в сером поднял белый флаг и запросил мира. Мы найдем квартиру, будем вместе каждую минуту, каждую секунду, я защищу тебя от всех типов в коричневом и ты станешь расти в тени моего дуба.

— Я хочу расти одна. Совсем одна.

— Я хочу жить с тобой.

— В один прекрасный день я уйду. Ты и сам это прекрасно знаешь. Мы с тобой выступаем в разных весовых категориях.

— Я не хочу, чтобы ты уходила…

— Я все равно уйду.

— Я хочу, чтобы у нас был ребенок.

— Я не хочу никакого ребенка. Я вообще ничего не хочу от тебя. Ты весь серый.

Вот и конец, думала я, отпихивая его своими теплыми носками и толстыми брюками, отпихивая изо всех сил. Вот и конец. Я тебя больше не люблю, если не считать того, что я никогда тебя не любила. Я взяла от тебя то, что меня интересовало. Расчетливо, как торговка. Это не любовь. Тебе больше нечего мне дать, разве что долгие вечера под торшером, перед включенным телевизором. Твои руки пусты, твоя власть кончилась, твои территории сгинули. Ты — просто старый разорившийся разбойник, у тебя нет ни корабля, ни добычи, тебя выбросило на остров, который вот-вот зальет приливом времени. А я — молодой корсар, я рвусь в бой, я жажду грабить, меня манят неизведанные земли, где я водружу свой черный флаг. Это конец.

Я так думала, но вслух этого не говорила. Мне было стыдно за тот бессовестный бартер, к которому мы в конце концов пришли. Я испытывала к нему благодарность за то, что он поставил на моей территории первые вехи, открыл во мне самой неведомые земли. Его страдания беспокоили меня, мешали мне. Еще они меня раздражали. Я бы предпочла, чтобы он сохранил величие и благородство — ступай, я не держу на тебя зла. Я бы предпочла, чтобы он навсегда сберег в душе мой образ, но сам больше никогда ко мне не приближался. Чтобы держался подальше.

Он бросал меня на кровать, пытался принудить меня к покорности, изобретал новые игры, в которых он был силой и властвовал над моим телом. Но я его отталкивала. Заперлась на все замки. Стала холодной. Равнодушной.

— Ты мне противен, — говорила я ему. — При одной мысли о том, что ты ко мне прикоснешься, меня выворачивает. Я не желаю, чтобы ты когда-нибудь еще ко мне прикасался. Ни за что! Я хочу забыть тебя и все, что с тобой связано. Ты для меня больше не существуешь.

Он отказался от борьбы. Перестал ходить на работу. До полудня валялся в постели. Таскался за мной повсюду. Колотил мне в дверь, отрывал ручки у машины, однажды выпихнул из своей на крутом повороте. Секунду спустя он уже ползал в ногах, повторяя, как он меня любит, как любит.