В.Н.Л. Вера. Надежда. Любовь - Сергей Вавилов Страница 27

Мельпомена – муза драматического театра. Это я знал. Вторую музу – комедийного жанра – она, смеясь, рассказала мне позже. Символом театра стали две маски, точнее две их половинки – грустная половинка Мельпомены и веселая Талии.

Ольгино лицо древнегреческие музы тоже поделили напополам. Только по горизонтали. Большой, ярко очерченный рот с подвижными губами и большие, печальные глаза, на которых мне сразу представились клоунские, карандашные слёзы. В обрамлении короткого каштанового каре выражение лица её всегда было удивлённым. Всему, и лицу в том числе, едва ли исполнилось двадцать пять…

– Ольга, – представилась она и немного наклонилась. За её спиной не то испуганный, не то сонный двухгодовалый ребенок уставился на меня потусторонними артёмовскими глазами и снова скрылся в комнате.

– Ну, Венька, – Ольга позвала сына, – пойдём с дядей познакомимся.

И она сделала несколько шагов ко мне.

– Это дядя Серёжа, – подвела она ко мне мальчика с пронзительным взглядом и русым чубчиком. Сквозь чубчик виднелась розовая, чистая кожа. Венькины же глаза блуждали где-то внутри меня или вообще видели то, что делается за мной…

– Не хочет… – отчего-то смутился я, не зная, что говорят в таких случаях.

– Тогда пойдём отсюда, – рассмеялась она. – Ну его, этого дядьку.

Употребляя игривый тон, тон этот относила Ольга, конечно, к ребенку. Однако тон понравился, и я всё же углядел в нём чуточку воздушной симпатии, проявившейся ко мне.

– Проходи на кухню, – пророкотал Птицын. Он так грассировал и картавил, что говори он тише – я мог бы его не понять.

– Оль, мы надолго.

– Да пейте, – угадала она, а я угадал, что, говоря это, Ольга улыбалась. – Я потом с вами посижу.

Мне стало неудобно, что я не догадался зайти в магазин, но мой возраст позволял мне выпивать за чужой счёт, находясь в роли младшего товарища.

Я прошёл на кухню, сел с краю стола. Неестественно выпрямился.

– Серёга, ну ты что, лом проглотил? Располагайся.

Из кармана той самой куртки (не только красивая куртка, но и полезная) он достал тёмную бутылку. Только глянув на этикетку, я постеснялся спрашивать о цене. Я и названия такого не знал.

Птицын на ходу, даже не садясь, распечатал бутылку. Ловко, словно гайку отвернул.

– Вот смотри, – неторопливо говорил он. – Возьмем тех, кто пишет. Условно говоря, их сто человек.

Я зачем-то усмехнулся, полагая, будто Птицын ведёт себя так, чтобы принизить мой гений.

– Да, сто! Грамотно, – он сделал ударение на этом слове, – в любом смысле – русский язык, стилистика – не важно! Так вот, грамотно пишут двадцать. Из них пятнадцать – скучно! И это не значит, что остальных можно читать. Из этих пяти – трое переписывают, как я говорю, «Капитанскую дочку». То есть всё грамотно, знакомо, но зачем? Остаются двое! Один из них пишет заумь, которую мне не понять. «Розу мира» Андреева читал? Я не смог… И верю, что это сильно. А вот второй – второй, то есть последний, пишет то, что близко тебе и мне, при этом грамотно. А главное – зная зачем!

– А зачем? – глупо спросил я, имея, впрочем, на это своё мнение.

– А он не видит вокруг себя книг, которые ему нравятся… Поэтому пытается написать их сам. Отсюда – свой узнаваемый язык. Это своего рода ремонт – в пустой комнате каждый сделает его по-разному. Один – тяп-ляп. Другому всё равно, он будет комнату сдавать, а ему будут жирные бабки капать. Третий, нет, с третьего по девяносто девятый будут искать интерьеры в модных журналах. А один – возьмёт и сделает не так, как везде, по-своему. Ему не нравится то, что в интерьерных журналах.

Мы, чокнувшись, глотнули божественного того, названия чего я не знал.

– Серёга, я не буду врать, я не прочёл твою прозу залпом. Залпом я вот рюмку выпью – мне хорошо. Значит – надо увеличивать градус. Не рюмки, там градус подходящий, а прозы…

Я плохо слушал его, чувствуя себя виноватым. Я был дураком.

– Но там есть и то, почему мы с тобой здесь сидим и почему я тебе позвонил. Ты тонко чувствуешь… Пока не слово. Пока только жизнь. И бабы у тебя классно написаны. У тебя они – живые существа. Со своей… – он понизил голос до шёпота и выругался.

– Со своей… головой? – переспросили из комнаты.

– Почти, – не отвлекаясь, отмахнулся Артём.

– А то у нас молодые писаки всё со своим винтом носятся… «Кто-где-кого»… Наподобие «Что? Где? Когда?».

– Я этого не избежал, – вставил я смущённо.

– Да никто этого не избежал… Как этого избежать, когда болт впереди головы бежит. И не оттого, что болт такой резвый, а оттого, что голова опаздывает. А потом у некоторых на-го-ня-ет, – капал он ещё по рюмочке.

Приживающийся алкоголь, вопреки обычному, не заставлял говорить, а обострял слух. Да и поза сделалась более расслабленной. Лом, проглоченный мною, гнулся под действием спиртного.

– Ты Бунина читал? – спросил он, большими кривыми кусками разламывая шоколадную плитку.

– Читал, конечно, – подтвердил я.

– Ну это я заметил. Хочешь быть на него похожим?

– Скорее на Куприна…

– Ну и дурак! Ничего не понял! На Степнова ты должен быть похож. На Степнова!

Это было ловко. После такого длинного объяснения так просто меня поймать на невнимательности.