Лабиринты - Фридрих Дюрренматт Страница 27

Вокруг было уже так светло, что я хорошо различал лицо Норы: словно высеченное в камне, полное какого-то невероятного спокойствия.

– И оттого, что я мстила человеку, которого любила, оттого, что я ложилась в постель с каждым из ваших высших военных начальников, я стала патриоткой. И я осталась патриоткой даже тогда, когда сбылось все предсказанное Эдингером.

Нора улыбнулась, и в ее глазах вдруг засветилась нежность, – я и не думал, что она может быть такой!

– Осталась патриоткой, – продолжала она, – и от великого своего патриотизма пошла в бордель, который он распорядился открыть в здании правительства. Безупречная логика: умирающим ведь нужен бордель. И он же навербовал туда дам из Армии спасения. – Нора усмехнулась. – Так что стала я шлюхой, чтобы дождаться тебя с твоим заданием. Я думала, Эдингер ничего об этом не знает. А теперь знаю, что все он знал.

– Ты была ему безразлична, – сказал я.

Нора посмотрела мне в глаза.

– Каждую ночь я приходила сюда в это же время. Он уже не мог спать от боли. Но никогда, ни с кем мне не было так хорошо, как с ним в эти предрассветные часы. Мы говорили, а если он брался за книгу, ту, найденную на развалинах университета, я понимала, что ему хочется поразмышлять о чем-нибудь, и шла спать. Как-то раз он обмолвился, что реконструировал мысленно всю философию, по канве малопочтенного учебника. Иногда к нему приходил ночью какой-то глухонемой. Они занимались реконструкцией математики, физики и астрономии. Все можно восстановить, сказал он, так как ни одна мысль не может исчезнуть бесследно.

Я подошел к краю крыши и посмотрел вниз. Далеко внизу лежал Эдингер, с этой высоты было не разглядеть, на спине или ничком, руки были раскинуты, ноги тоже.

– Был Эдингер гением или не был – нам сейчас не до этого, – сказал я.

– Ты хочешь использовать умирающих.

– Я должен выполнить задание, для этого в срочном порядке передать информацию правительству, в подземелье Блюмлисальпа, прежде чем Администрация помешает сделать это.

– Ты опоздал, – спокойно возразила она. – Когда ты уходил из бункера через выход в восточном крыле, я не сразу пошла за тобой. Сначала установила автоматическое взрывное устройство. Я увидела, что ты поднялся в пентхаус. Я поднялась следом, но ждала снаружи. Эдингер меня не видел. Я стояла позади вас, когда устройство сработало. Обломки купола в зале заседаний уцелели. А собор рухнул. Связи с правительством больше нет.

Я в ужасе уставился на нее. И ничего не мог понять. Нора лишилась рассудка. Она смотрела на Блюмлисальп.

– Когда мы были в радиоцентре и вдруг из динамиков раздался голос, а потом стали передавать обращение нашего начальника, я вдруг поняла, что Эдингер все правильно предвидел.

– Когда я тебя трахал! – заорал я.

Она подошла ко мне почти вплотную и спокойно сказала:

– Полковник, до тебя что, не дошло, о чем говорил начальник?

Я опять заорал:

– Я же трахал тебя!

– Может быть, – равнодушно ответила она. – Мне наплевать, что ты поимел меня. Но я слышала, что говорилось в том обращении, и вдруг поняла, что поимели нас всех. Правительство, парламент, ведомства убеждены, что они и есть народ, и под этим предлогом, что они – «народ», укрылись в безопасном месте. Гнусная комедия. Полковник, они должны сидеть в своем подземелье до скончания века! Так нет же – являешься ты со своей идиотской идеей – что надо силами умирающих вытащить правительство – правительство без народа – из могилы, которую оно само для себя выкопало. Неужели ты так и не понял, что любой патриотизм смешон? На что нам теперь правительство? А может, ты думаешь, только это правительство сидит в подобном подземелье? Во всем мире правительства сидят как узники в своих бункерах – это слова Эдингера, – правительства такие же, как наше, правительства без народа и без врагов.

Я вдруг сообразил, чего мне не хватало с той минуты, как я застрелил Эдингера.

– Враг. У меня больше нет врага. – Меня охватили апатия и безнадежность.

Вокруг уже заметно посветлело. Очертания Блюмлисальпа стали размытыми. Занималось утро. Мимо меня прошмыгнула девочка, прижалась к матери. Нора стояла передо мной, гордая и прекрасная.

– Иди в Тибет, – сказала она. – На Зимнюю войну.

[Здесь надпись обрывается. Фрагменты ее продолжения обнаружены в отдаленном туннеле.]

…уже некоторое время (месяцы? годы?) я в растерянности. Дело не в том, что вокруг кромешная тьма, – ориентируюсь я хорошо, всегда нахожу дорогу к складам оружия и консервов. Не исключена, конечно, возможность проникновения врага в систему подземных ходов, которую я контролировал, пока не вышло из строя освещение. Не исключено, что враг уже проник. Зато в темноте ему трудно обнаружить меня. Писать в темноте – мучение: чтобы выяснить, нет ли уже надписи на стене, я ощупываю камни живым краешком правого плеча, выше места, где приставлен протез, иногда прижимаюсь к стене щекой. Длина моих строк достигает двух километров, я измерил ее, подсчитав обороты колес моего кресла, но теперь я вырезаю на каждой стене только две строки, одну под другой. Ни возможность вторжения врага, ни трудности не вызывают у меня беспокойства. Со своим положением я свыкся, более того, я им горжусь. Еще бы: я стал преемником Эдингера, занял его позицию. Находясь в лабиринте, в недрах Джомолунгмы, я остаюсь единственным защитником Администрации. Это мое искупление смерти Эдингера, не важно, что мой выстрел прекратил его мучения. Его предложение – насчет того, чтобы принести свет философской мысли труженикам, занятым орошением Сахары, – понять можно. Он пытался реконструировать философию. И все же Нора была права: с таким предназначением и с такой судьбой, как мои, Администрации больше пользы от меня здесь, на Зимней войне. Жестокий удел – да, наверное, но исполненный смысла. Вспоминаю, как однажды ночью, в недрах Госаинтана, в пещере – штабном бункере Командира, мы услышали «Швейцарский псалом». На коротких волнах. Случайность – должно быть, сигнал передатчика Блюмлисальпа как-то проскочил, несмотря на радиоактивность. Затем мы прослушали заявление главы правительства: он-де готов на достойных условиях вступить в переговоры с врагом. Мысль, что я служил этому правительству, была мучительна. Иногда мы слушали гимны других государств и речи других правителей, все они заявляли о своей готовности заключить мир; однажды кто-то бесконечно долго отчаянно вещал на русском языке, мы по-русски не понимали. Но под конец он перешел на другие языки и предложил всем капитулировать. Администрация, которой я теперь служу, о капитуляции не помышляет. Она никогда не сдастся врагу. Но кое-что сбивает меня с толку – событие, смысл которого я не постигаю. То, что в ходе Зимней войны якобы произошел роковой для Администрации поворот, я считаю, исключено. Я верю в окончательную победу. Это разумеется само собой. Но! Недавно, вырезая на стене очередную надпись, я добрался до места, откуда было рукой подать до борделей, ныне давно уж закрытых, и вдруг заметил слабый свет в конце туннеля. Наверняка враг! А ведь сколько лет не заявлял о себе! Должно быть, начал генеральное наступление. Я осторожно поехал в ту сторону. И что же я увидел? Большой бордельный зал сиял огнями, куда ни глянешь, всюду люди – мужчины, женщины, целые семьи. Многие фотографировали, а другие люди, в форменной одежде, куда-то их направляли, что-то им показывали. Я был так ошарашен, что въехал на своей коляске прямо в толпу, хорошо хоть сослепу не открыл стрельбу – вовремя разглядел, что это не вражеские наемники, а туристы. Я все-таки сделал предупредительный выстрел – туристам же грозит опасность, в любую минуту можно ждать нападения врага. Что за беспечность! Кто все это организовал, кто разрешил им осматривать старый бордель! Завопив от ужаса, туристы бросились бежать по одному из больших туннелей. Я начал преследование. Поди знай, может, это враги прикинулись, замаскировались. Туннель, как и бордельный зал, был ярко освещен, да еще и заасфальтирован! И вдруг я очутился на воле. Впереди – ледник, в леднике – грот, в гроте наемники смотрели мне прямо в лицо, все в кислородных масках, с автоматами. Я дал очередь. Брызнули осколки стекла. Так это стеклянная стена, и никакие там не наемники, а восковые фигуры, с искусной подсветкой. Вот оно что. Большой выставочный зал. Кругом стеклянные стены с восковыми фигурами, разнообразные сцены Зимней войны. И вдруг я даже вздрогнул – из стеклянной витрины на меня смотрели мой Командир и я сам. За стеклом был изображен так точно, что возникала иллюзия реальности, наш подземный командный пункт на вершине Госаинтана. В музей, значит, я угодил. Со злости я стал палить по витринам. Замелькали какие-то тени – это удирали люди в форме – музейные, стало быть, служители. Я покатил за ними – и вдруг выкатился к выходу. Передо мной был парк, рододендроны и синее безоблачное небо. Какой-то человек в белом халате, бритоголовый, в очках, размахивал белой тряпкой, наверное врач. Я пристрелил его и поехал обратно: музей, туннель, наконец опустевший бордель. Своей хваталкой, присобаченной к правому протезу, я поднял с полу проспект для туристов. Путеводитель по борделю для наемников в районе Гашербрум III («Светящейся стены»). Подцепил еще несколько проспектов – то же самое. До своей старой пещеры я добрался спустя не один день.