"Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд Страница 27

Но он вдруг замедляет бег, оборачивается и останавливается в трех шагах от нас.

– Извините, – говорю я, улыбаясь и сдерживая свою ненависть. – Ее впервые вынесли на улицу, и она еще боится людей.

– Господи, что вы! Это вы меня извините, – отвечает он. – Я ее не заметил.

«Это же человек», – доходит до меня. Настоящий человек, худой, бородатый, в синей футболке, в руке держит бутылку с водой. Дружелюбный, внимательный, немного побаивается ястреба. «Наверное, хороший парень», – думаю я.

– Надеюсь, я вас не испугала, – продолжаю я извиняющимся тоном. Улыбнувшись, он трясет головой.

– Я удивился! Такое видишь не каждый день!

На секунду поворачиваюсь к Мэйбл и смотрю, как она, снова наклонившись, начинает рвать кроличью лапку. Открываю рот и собираюсь что-то сказать. Но когда поднимаю глаза, мужчины уже нет.

После сильного ливня небо прояснилось, и толпы людей, спешащих после работы домой, уже успели схлынуть. Во второй выход из дома Мэйбл вцепляется в перчатку сильнее обычного. Она напряжена. И кажется меньше, чем на самом деле. К тому же в таком настроении она как будто становится тяжелее, словно страх добавляет ей веса, словно в ее длинные, легкие кости влили металл. Дождевые капли проложили следы по плотно прижатым перьям на ее груди и по сторонам опущенных вниз уголков рта. Она судорожно клюет пищу, но по большей части смотрит вокруг, напряженно-сдержанная. Следит за велосипедистами. Горбится, готовая взвиться ввысь, если кто-то подходит слишком близко. Дети ее беспокоят. Насчет собак она еще не решила. Речь идет о больших собаках. Маленькие ее интересуют, но по другим причинам.

После десяти минут опасливого исследования окружающего мира Мэйбл заключает, что никто не собирается ее съесть или забить до смерти. Она встряхивается и принимается за еду. Мимо грохочут, испуская выхлопные газы, автобусы и автомобили, и, когда пища съедена, Мэйбл, замерев, глядит на этот странный мир. И я гляжу вместе с ней. Проведя с птицей так много времени наедине, я начинаю все видеть ее глазами. Она следит за женщиной, которая бросает мячик собаке, и я тоже слежу за женщиной, причем мы обе – я и птица – пребываем в недоумении: зачем она это делает? Смотрю на огни светофора и не сразу соображаю, что это такое. Велосипеды превращаются в загадочный крутящийся аппарат из блестящего металла. Автобусы напоминают стены на колесах. В городе человек и птица обращают внимание на совершенно разные вещи. То, что видит она, ей неинтересно. Безразлично. Пока не раздается шум крыльев. Мы обе поднимаем глаза. Голубь. Лесной голубь опускается на ветку липы у нас над головой. Время замедляется. Напряжение нарастает. Ястреб преображается. Как будто все системы для нанесения удара мгновенно пришли в боевую готовность. Прибор наведен на цель. Она поднимается на пальцы и изгибает шею. «Так. Это траектория полета. Так», – думает птица. Поразительно. Какая-то часть ее юного сознания только что сформулировала нечто, и это нечто всецело подчинено идее смерти.

«Ястребу-тетеревятнику, – писал Уайт, – необходима долгая выноска; так делали всегда». Но Уайт носил птицу, словно совершал некий таинственный ритуал, без всякого внимания к чувствам ястреба. Даже будучи не в состоянии оправиться после смерти отца, мое измученное сердце знало, что секрет приручения ястреба состоит в постепенном привыкании. От темноты нужно потихоньку переходить к свету, из закрытой комнаты – на свежий воздух. Сначала хорошо бы постоять в сторонке и лишь потом, на протяжении многих дней, приближаться к этому враждебному миру громких голосов, размахивающих рук, ярких детских колясок и ревущих мопедов. День за днем, шаг за шагом, глоток за глотком Мэйбл начнет понимать, что все эти предметы не представляют угрозы, и научится воспринимать их спокойно.

Но для Тета выноска оказалась медленным убийством. Уайт носил его, потому что так было написано в книгах. И он вынес ястреба в первый же день, когда того только что к нему привезли. Через двое суток Уайт отправился с ним на ферму Уиллеров, чтобы познакомить «со всей семьей, лающими собаками и прочим», а на следующий день они уже вышли на дорогу знакомиться с машинами и велосипедистами. «Он постоянно бьется во время прогулок», – записал Уайт в дневнике. Но выносить птицу не прекратил. Он брал ястреба в паб, на рыбалку ловить карпов, ездил с ним на автомобиле в Банбери. «Он должен научиться терпеть эту суету, – писал Уайт, – как и все мы, как бы мало мы с ней ни сталкивались». И ястреб терпел. Как и любая отчаявшаяся душа, которая в конце концов понимает свою беспомощность перед лицом бесконечного кошмара и терпит его, потому что ничего другого не остается. Так и Тету – ничего другого не оставалось. Его приручали без всякой ласки. Ему приходилось учиться выживать, постоянно испытывая страх, точно так же как и самому Уайту, еще в школе осознавшему, что деваться некуда.

По узким дорожкам и зеленым аллеям, по полям, влажным от скошенной травы, бродил Уайт, исследуя окрестный пейзаж. Целыми днями он был на ногах, новичок-аустрингер с благодарностью прислушивался к ритму своих шагов и переменам погоды. Вечером, идя домой по тропинке вдоль высоких живых изгородей Бакингемшира, он видел «восходящую красную луну», хотя и запомнил, что, «садясь на рассвете, она была желтой». Из-за пустоты вокруг ночной мир становился волшебным, а «райдинги» – местом, где царили туманы, звезды и одиночество. Уайт упорно шагал все дальше, в поля, и одновременно назад, в прошлое.

Несмотря на столь эксцентричный вид, Уайт с ястребом на руке занимался типичным для своего времени делом. Как ни странно, длительные, часто ночные, прогулки по сельской местности были очень популярны в Англии тридцатых годов. Клубы любителей пеших прогулок публиковали лунные календари, железнодорожные компании пускали за город «таинственные» поезда, а когда в 1932 году Южная железная дорога объявила экскурсию «под луной» вдоль возвышенности Саут-Даунс, предполагая продать около сорока билетов, желающих оказалось полторы тысячи человек. Люди, отправлявшиеся на такие прогулки, не собирались покорять вершины, проверять свои физические возможности или умение пользоваться картой. Они искали мистического единения с землей, путешествовали назад во времени, уходя в воображаемое прошлое, окруженное магическим туземным ореолом: в старую добрую Англию или в доисторический мир. Они наблюдали картины доиндустриального периода, несущие утешение и успокоение их крайне измученному сознанию. Благодаря проселочным и железным дорогам, благодаря растущему рынку популярность этого движения поддерживалась книгами. В сущности, оно возникло в результате травмы, нанесенной обществу Великой войной, и развивалось в страхе перед следующей. Критик Джед Эстри назвал такое пасторальное сумасшествие одним из элементов более широкого движения тех лет за национальное культурное спасение. Оно было ответом на экономическую разруху, исчезающую империю и угрозу тоталитаризма, идущую из-за границы. Люди проводили ритуалы на сохранившихся древних площадках, обращались к народным традициям. Они с энтузиазмом вспоминали Шекспира и Чосера, друидов и легенды о короле Артуре. Им казалось, что нация утратила что-то важное, что можно воскресить, хотя бы в воображении. Уайт, увлекшись древностью, тоже поддался этим консервативным настроениям, ходил с ястребом на руке и писал о привидениях, о сияющем созвездии Ориона на английском небе, обнаженном и великолепном, обо всех воображаемых линиях, которые люди и время провели по британскому ландшафту. Сидя у огня с ястребом на руке, он предавался размышлениям о судьбах народов.