Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина Страница 27

Сонечка изо всех сил старалась нравиться. Представления о сексуальности у нее тогда были плотно связаны с вульгарностью, поэтому получалось очень вызывающе. Владик все эти томные позы, шепотание и перебрасывание обнаженных ног под почти несуществующей юбочкой воспринял так, как воспринял бы любой взрослый мужчина.

Она и сама не знала, почему отдалась ему. Возможно, просто пришло время переходить в новый этап жизни…. А Владик потом откровенно злился, едва сдерживая раздражение вопрошал, почему она ему не сказала раньше, и сокрушенно вспоминал, что у него был принцип «никогда не спать с девственницами». Он чертыхался себе под нос, а потом Сонечка скидывала одеяло, чтоб уйти, и Владлен мигом забывал все ругательства….

У Сонечки не было еще страсти, но удовольствие от того, что она может иметь такую власть над этим решительным, взрослым парнем, могло сравниться с любым наслаждением.

— Ты же говорил, все это зря? — кокетничала она, издеваясь и отодвигаясь к краю кровати. Дома у Владлена была огромная, словно королевская, кровать…

— Да говорил-говорил… — признавал свое поражение он. — А сейчас не говорю. И не думаю ничего. Тут невозможно просто думать, когда ты такая, такая…

Спустя месяц он уехал в командировку в Грузию, а Сонечка поняла, что беременна. Не долго думая, как дитя прогрессивного человечества, лишенное предрассудков и прочего, она отправилась в больницу. Нет, там не отказывались сделать аборт, но разговаривали таким тоном, что делалось дурно: «Боишься? Трахаться не боялась, не бойся и сейчас… Это все сбрить немедленно. Понаращивали. Самой не противно от такого леса, как у мужика под мышками?»

Женька утешала на свой лад, советовала оставить ребенка, обещала его растить и помогать во всем. Сонечка рыдала у подруги на мощном плече, причитая:

— Да где, где ты, где ты его будешь растить? У своих родителей, или у нас с отцом в громоподобной однокомнатной?! А на какие шиши?

Сонечка психанула, ушла домой, погрузилась в кипятковую ванну, вылезла, в состоянии полной решимости и прострации, потаскала отцовские гантели, они показались ей легкими, взялась переставить шкаф в комнате, снова полезла в ванну…Решила, что ничто не поможет и в состоянии полной прострации наглоталась таблеток… На счастье, отец пришел с работы пораньше и вызвал скорую.

Вот после этого недовыкидыша и был подписан приговор: детей у Сонечки больше не будет.

Самое смешное, что буквально в течение недели после Сонечкиного выхода из больницы, на нее посыпались небывалые чудеса. Мать отца, почувствовав приближение окончательной недееспособности, уехала в деревню к сестре, выписавшись и оставив свою коммунальную комнату единственной и любимой внучке. И тут же, совершенно не сговариваясь с одной из бывших свекровей, никогда не отличавшаяся приливами материнских чувств, женщина, давшая Сонечке жизнь и оставившая ее семилетней на попечение бабушки и отца, вспомнила о дочери. Она подарила ей на 17 летие уютную однокомнатную квартиру в тихом райончике. Отдала в полное ее, Сонечкино, распоряжение, пообещав разобраться со всеми необходимыми документами позже. Основной аргумент к избавлению от ребенка был разбит вдребезги. Сонечка чувствовала себя ужасно — ей мерещился упрек неба в таком развитии событий. Ночами ей снились младенцы и собаки, пожирающие их.

Еще одну страшную глупость она совершила, рассказав обо всем вернувшемуся из командировки Владику. Тот негодовал. Напился, кричал что-то о девичей безмозглости, устроил ужасную сцену в том самом кафе с кабинками. Вытащил ремень из брюк и, когда Сонечка попыталась прокричать что-то в свое оправдание, со всей силы стеганул ее по лицу. Бляшка ремня больно ударила по веку, Сонечка перевернула стол, выскочила на улицу и долго искала машину, мечась между желаниями уехать на ней домой и под нее броситься.

Наутро Владику было так стыдно, что он тут же сделал Сонечке предложение. Она согласилась, потому что была тронута его безумным раскаянием, подарками, увещеваниями… Она согласилась, потому что никогда не отказывалась ни от каких приключений, а выход замуж семнадцатилетней девочке всегда кажется чем-то сродни международному круизу или съемкам в дорогой киноленте. Она согласилась также и потому, что чувствовала себя ужасно виноватой — ведь она убила ребенка Владика.

Свадьба была роскошной. Мать жениха плакала, отец невесты смотрел на все скептически, но от участия в совместных тостах не уклонялся. Остальных родителей не было. Так уж сложилось, что и Сонечка, и Владлен воспитывались в неполноценных семьях.

Счастливым этот брак не был никогда. Женились из чувства вины, жили из чувства долга. И только расставание — с яростью, с обоюдной ненавистью — было в их отношениях искренним. Весь год замужества Владлен пытался сделать из Сонечки то, что, по его мнению, имело право называться его женой. А именно — неприхотливую, тихую дома, но блистающую в компаниях, всегда покорно ждущую и не имеющую никаких собственных планов на жизнь инфантильную особу. Осознав безуспешность своих попыток — хотя Сафо старалась, очень старалась, но все равно, так или иначе выказывала самостоятельность и наличие собственного взгляда, чем рушила все иллюзии мужа — Владик счел их брак безнадежным. Кончилось все загулом Владика с Женечкой, в котором последняя, как настоящая подруга, поспешила признаться Сонечке. Каялась, говорила, что ее напоили, хотя в рассказе звучали нотки гордости и точные суммы, Владленом за ресторанные счета отданные. Сонечка закатила дикую сцену. Владлен дал ей пару дней на то, чтоб собрать вещи и, оскорбленный, умчался вглубь ночного города. А Сонечка, обретя свободу, поклялась себе всегда стопроцентно ею пользоваться. Лишь после недавней операции, пересмотрев всю свою жизнь и возымев новые ценности, Сонечка задумалась о том, что пора наполнить свою жизнь чем-то значимым. Она ходила по тихим улочкам центра, была /пропитана надеждой все ж таки остепениться/, напевала Агузаровское /верю я, ночь пройдет, сгинет страх…/ и, в припадке просветления, слала в пространство благодарность, что теперь ей есть к чему стремиться. И именно тогда, именно такой, обновлено-светлой, мягкой и лучащейся гармонией, встретил ее Павлуша. Он был уверен, что Сонечка была такой всегда, и не мог даже предположить в ней Марининой жесткости, безрассудства или мрачности…

Чудом выживший в это холодное время комар пищал над кроватью, и я — такая большая, такая в сравнении с ним сильная — в панике скрывалась с головой под одеялом и надеялась, что он не заподозрит моего присутствия. Насколько сон валил меня, пока Павлуша бодрствовал, настолько же сейчас я не могла забыться. Все думала… О никчемности существования таких, как мы с Мариной, о ее несправедливо-насмешливом ко мне отношении, о том, что, выпади мне возможность жить заново, я во что бы то ни стало все изменила бы и со многими осталась просто в дружеских, а в интимных — только с кем-то одним, каким угодно, но, чтоб все чисто и правильно.

Думала, что у нормальных людей в жизни есть два-три роковых человека. Ну, тех, которых, выходя из дому, всегда боишься встретить, но всякий раз непроизвольно высматриваешь в толпе /капельки сходства ища в каждом встречном/. У меня же таких — треть города. И со всеми было что-то громкое и необузданное, и от всех остался осадок, и все будут смотреть на меня с примесью личного и самоутверждаясь чуть-чуть, дескать «я-то тебя насквозь вижу, я-то тебя ближе всех знаю»… И что это ненормально, когда так много избранных, и притупляет все чувства, и изнашивает психику… Думала, что, если нельзя отменить прошлое, то важно, хотя бы, не повторить его в будущем. А для этого нужно что-то кардинально изменить. И перемена эта никак не произойдет, пока я вместе с Боренькой. Тамошний культ полной свободы часто сводится к простой безответственности… И это приведет в конце концов к сумасшествию, как у Марины, или, что еще страшнее, к безумной старости. И уже я буду нечаянно попадать на чьи-то похороны и нести скороговоркой несусветную чушь, которую люди с больной совестью будут принимать на свой счет и бояться до полуобморочного состояния. Не хочу!