История одной большой любви, или Бобруйский forever - Борис Шапиро-Тулин Страница 27

И вот однажды в отделе КБ «Спецмаш», где я занимался проектированием узла к одному очень важному по тем временам изделию, раздался телефонный звонок.

– Молодой человек, – донеслось из кабинета начальника, – это вас.

Надо сказать, что мой непосредственный руководитель был уже в том почтенном возрасте, когда запоминать чужие имена и фамилии становилось задачей непосильной, да и по большому счету ненужной. Вновь появившихся сотрудников он называл, обобщив паспортные данные и половые признаки, одной универсальной фразой – «молодой человек». При этом каждый из нас был волен сам выбирать, к кому именно высокое начальство обращалось в очередной раз.

Несколько голов одновременно высунулись в проход между длинными рядами чертежных досок. Каким-то седьмым чувством я определил, что этот звонок предназначен мне, и, опережая остальных конкурентов, первым оказался у телефонной трубки.

– Узнаешь? – спросил чей-то удивительно знакомый голос. – Это я, Геля Снегирева.

– Птаха! – закричал я так громко, что мой начальник вздрогнул и поспешно покинул кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

– У меня полтора часа до поезда, – сказала Геля. – Успеешь?

Минут через сорок мы уже сидели с ней на одной из скамеек подземного вестибюля метро «Белорусская». Вначале мы просто держались за руки, забрасывая друг друга вопросами, потом Геля достала из пакета кучу фотографий, и мы принялись их разглядывать, наперебой комментируя те, что относились к годам нашего институтского братства. В огромном целлофановом пакете, где содержалась вся эта мешанина из знакомых нам лиц и ситуаций, лежал конверт поменьше, который Геля припасла напоследок.

– А это мои свадебные, – сказала она тихо.

Не помню точно, что я тогда сделал: то ли вскрикнул, то ли присвистнул, а может быть, просто онемел от увиденного. Не помню, да суть и не в этом. Я мог совершить любое действие, от этого персонажи на фотографии не изменились бы, а тем более не исчезли. На цветных глянцевых снимках стояла Птаха в белом до полу платье и кокетливой, скорее напоминавшей шляпку, нежели фату, накидке, а рядом с ней застенчиво улыбался Георгий. Он был в каком-то мешковатом костюме и съехавшем набок галстуке. Фотографий было три, я это помню точно. На одной молодожены смотрели прямо в объектив, на другой, где они сняты были в профиль, Георгий надевал кольцо на палец своей невесты, и, наконец, еще одна запечатлела их, обменивающихся ритуальным поцелуем.

– Ты сейчас к нему? – спросил я после небольшой паузы.

– Сейчас от него, в Бобруйск, к родителям. Неделю назад мы оформили наш развод.

Мне понадобилось время, чтобы переварить услышанное.

– Что же ты не спрашиваешь – почему? – сказала Птаха с вызовом.

– Почему? – послушно повторил я.

– Потому, что все эти годы я на самом деле любила только одного-единственного человека, с которым ты очень хорошо знаком.

Слава богу, у меня хватило ума не спрашивать, кто этот давний знакомец.

Тормозили и вновь разгонялись вагоны метро, что-то невнятное по внутренним динамикам объявлял диктор, заполнялось и пустело пространство станции, а я все сидел, тупо уставившись на глянцевые картинки.

– У меня десять минут до поезда, – напомнила Птаха.

Потом мы шли с ней по перрону, где остро пахло сгорающим в тамбурных котлах углем. Проводницы в черных шинелях зябко кутались в пушистые шарфы, отворачивая лица от порывов осеннего ветра.

– Мой вагон, – сказала Птаха, остановившись.

– Почему ты никогда ничего не говорила мне раньше? – спросил я.

– Догадайся, – сказала Птаха и, помолчав, добавила: – А за правильность ответа дам конфету из буфета.

Старая присказка нашей детсадовской воспитательницы, о которой, честно говоря, я давно уже забыл, прозвучала так неожиданно, что я споткнулся о какую-то невидимую преграду и едва не выронил из рук чемодан. Птаха словно возвращала мне никуда не ушедшее прошлое.

– Не прошлое, а будущее, – сказала она, подхватила свой чемодан и исчезла в глубине вагона.

Наверное, со стороны я выглядел довольно нелепо.

– Бывает, – разворачивая желтый флажок, сочувственно улыбнулась мне проводница.

Поезд медленно тронулся. В одном из окон показалась Геля. Она проводила меня взглядом, и глаза у нее при этом были грустные-грустные.

5

Надо ли говорить, что после того, как я проводил Птаху, несколько дней ушло у меня на поиски ее адреса. Я восстановил несколько, казалось бы, навсегда утерянных бобруйских связей, хотя для этого пришлось основательно потрудиться: в городе своего детства я не был уже так давно, что там почти не осталось тех, кто все еще помнил обо мне. Но, как бы там ни было, листок, где были обозначены улица, дом и даже подробная схема проезда, оказался наконец передо мной, а значит, предстояло решить, как действовать дальше: предупредить Птаху о своем появлении, при этом рискуя получить отказ от какой бы то ни было встречи, или явиться внезапно, а там будь что будет. Я выбрал второе. Три дня отгула, которые накопились у меня за череду праздничных дежурств, – вот и все, чем к тому времени я мог располагать. Я решил, что для начала это не такой уж маленький срок, и пошел отпрашиваться к начальству.

В Бобруйске, в отличие от Москвы, осень еще только начиналась. Нудный дождь перемежался с редкими просветами в облаках, а единственная гостиница, на которую решительно указывал кепкой, зажатой в руке, монументальный Ильич, поставленный на постаменте неподалеку от входа, хоть и не ломилась от обилия приезжих, но стойко держала марку, выставив у окошка администратора привычную табличку «Мест нет». И только мой рассказ о том, что я ищу потерянную здесь невесту, плюс десять рублей, вложенные в паспорт, решили проблему. Мне выдали ключ от номера, который на местном языке именовался «полулюкс». Находился он почему-то под самой крышей, а поскольку она, эта крыша, оказалась скошенной на прибалтийский манер, то два окна были вырезаны прямо под потолком, а занавески, прикрывавшие окна, спускались сверху красными полукружиями, слегка напоминавшими надутые ветром паруса. Кроме странных занавесок, ничем примечательным номер этот не выделялся, но я до сих пор могу восстановить в памяти все подробности его интерьера: большая кровать, застеленная блеклым синим покрывалом, массивный коричневый сервант, за стеклянными дверцами которого сиротливо стояло несколько высоких бокалов, да еще два зеленых, основательно продавленных кресла около треугольного столика, из разряда тех, что скромно именуют журнальными. Впрочем, для полноты картины сюда следовало бы добавить дразнящие запахи, подымавшиеся снизу из ресторанной кухни.

Всю вторую половину дня я провел у дома Птахи, пытаясь угадать момент ее появления. Мой модный по тем временам плащ «болонья» становился то влажным от накрапывающего дождя, то снова просыхал, когда выглядывало на несколько минут не по-осеннему жаркое солнце.