Приговор - Кага Отохико Страница 27

«Если птичка помрёт, мне тоже конец». Ота совсем на этом помешался. Слаб и наг. Книга Иова, двадцать первый отрывок первой главы. «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь». Ота совсем помешался на свой птичке: «Ах, она вот-вот испустит дух. Это конец. Если она помрёт, мне тоже конец, это уж точно». Плачет, и его выворачивает наизнанку. «Что-то в нём надломилось», — говорит Какиути. А мне смешно. Не могу удержаться от смеха.

Этот Какиути, этот тщедушный плотник-поэт, почти всегда молчит и всё о чём-то думает, о чём неизвестно, но стоит ему заговорить — его уже не остановишь. Как-то они поспорили с Коно о том, есть Бог или нет. Впрочем, на самом деле предмет спора был не столь примитивен. Начал Коно.

— Даже если исходить из того, что Бог есть, — заявил он, — что важнее — любовь к Богу или любовь к людям?

— Ты говоришь о совершенно несопоставимых вещах, — мирно ответил Какиути.

Коно разозлился. Он человек вспыльчивый.

— Ты хочешь сказать, что любовь к Богу превыше всего? Понятно!

Какиути ответил по-прежнему миролюбивым тоном:

— Для того чтобы любить людей, нужны какие-то основания или что-то вроде того. Вот ты почему любишь людей?

— А просто так, без всяких причин. Люди — это движущая сила для строительства нового мира. Вот и всё.

— Но только по этой причине невозможно любить людей. Ты что же, готов ради людей пожертвовать собственной жизнью?

— Ну, в общем, да.

— И в основе этого желания — твоя любовь к живому организму, который именуется человеком?

— Ну, вроде бы…

— Значит, получается, на первом плане у тебя любовь к живому: ты ценишь жизнь, дорожишь ею? Или я не прав?

— Погоди-ка. Как-то странно получается. Где-то есть логическое противоречие! — резко закричал Коно.

Его седые волосы, и без того торчащие в разные стороны, встопорщились ещё больше, вытаращив глаза, он впился злобным взглядом в Какиути. Тот ответил на этот взгляд обычной своей улыбкой.

Какиути, так же как и Тёскэ Ота, родился в Нагано, они земляки, но, в отличие от Тёскэ, он не особенно любит говорить о своей родине. Однажды к нему на свидание пришла мать и принесла яблоки, которыми он поделился со всеми обитателями нулевого корпуса. Каждый получил по яблоку. Адам и Ева. На столике из матраса по-прежнему лежит открытая Библия. «Первое соборное послание святого апостола Иоанна, глава 4».

В любви нет страха… боящийся не совершенен в любви.

За проволочной сеткой сияет обнажённая лампочка. А ведь до вечера далеко. Ещё и обеда не было, а такое ощущение, будто давно прозвучал сигнал предварительного отбоя (17 час. 15 мин.), после которого дозволяется лечь. Как темно в этом мире. Сквозь мрак падают вниз бесчисленные бледные трупы. Куда-то на самое дно мира. У тех, кому дарована жизнь, в конечном счёте эту жизнь отнимают. «…Наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял». Смотрите-ка, опять ветер. Налетел, холодный, откуда-то из тьмы и трётся о камни. Звук неорганического происхождения. Жестокий звук. Звук смерти.

Зябко. Сквозь циновки проникает холод бетонного пола. Казалось бы, уже привык к тюремной зиме, привык к отсутствию всяких обогревательных приборов, но иногда просто нет сил терпеть. Хотя и понимаешь вроде бы, что летом, когда некуда деться от страшного зноя, ещё хуже, ведь зимой можно как-то согреться, но дрожа от холода, чувствуешь себя предельно несчастным. Сожмёшься в комок под одеялом, уподобляясь зародышу в материнской утробе. «Наг я вышел из чрева матери моей…»

Катакири принялся читать сутру. Наверное, замёрз. Тянет окончания слов, отчего возникает ощущение неустойчивости. Скорее всего, сегодня они не встретились из-за того, что распределение по группам во время физкультурного часа было не совсем обычным.

Суровое лицо Катакири. Тяжёлый квадратный подбородок, козырьком нависший над глазами лоб. Тонкая, словно растянутая на костях, кожа.

Катакири хочет жить, жить во что бы то ни стало. Не верит, что его, такая прочная, плоть может вдруг исчезнуть.

Даже когда он читает сутру, все произносимые им слова невольно сливаются в один единственный вопль: «Жить-хочу жить-хочу жить-хочу жить».

— А почему, вы думаете, я в секте Синсю? Да потому, что можно вот так во весь голос читать сутры… Знаете, почему христиане не читают во весь голос свою Библию? А просто невозможно. Да в жизни не стану распевать всякие там псалмы, вот уж тягомотина!

Житьхочужитьхочу

Житьхочужитьхочу

Катакири на десять лет вперёд заготовил открытки для своей жены и детей, живущих в Ямагате, эти открытки хранятся у тюремного проповедника. Он затратил на них примерно три года, написав общим счётом двести открыток, так чтобы семья получала их в течение десяти лет: сыну и наследнику полагалась одна открытка в месяц, то есть каждое пятнадцатое число, жене и дочери — по четыре открытки в год: в конце года, в начале года, по случаю зимних холодов и по случаю летней жары.

Таким образом, даже если его завтра казнят, для семьи он останется живым в течение ещё десяти лет.

— Особенно тяжело мне дались те, что для старшего сына. Надо было каждый раз соображать, какая может быть погода, к тому же парень ведь будет расти, так что и содержание должно соответствовать.

Он только один раз показал мне такую открытку. Это было новогоднее поздравление, адресованное дочери: знаки — каждый величиной примерно в два миллиметра, то есть не больше кунжутного семечка — теснились аккуратными плотными рядами, текста хватило бы на несколько листков почтовой бумаги.

Житьхочужитьхочу просто житьхочу…

Открылась кормушка, и в неё просунули ящичек с еженедельником и газетой. Особенного желания читать не было, но рука машинально потянулась к ящичку. Газета вчерашняя. Пробежался глазами по заголовкам — ничего интересного. «Местное население говорит „нет" манёврам Американской армии», «Ушёл в отставку ректор университета Н.», «Растут цены на акции», «Оппозиционные партии требуют, чтобы правительство приняло на себя ответственность за решение… проблемы», «К вопросу о взаимосвязанных отраслях промышленности — чиновники по-прежнему назначаются по указанию сверху», «Цветут сливы. Быстрая поступь весны. Приглашаем в парк Кайракуэн в конце месяца», «На какие цели расходуются средства налогоплательщиков», «Участие студентов в университетских реформах — заявление представителей студенчества»… Абсолютно ничего интересного. Всё это не имеет ко мне никакого отношения. Статьи же о преступлениях, которые, может, я бы и прочёл, тщательно закрашены чёрным, и прочесть их невозможно.

Из кормушки вываливаются открытка и письмо. Открытка от отца Пишона, его сразу можно узнать по чудовищно дурному почерку.

Знаешь, в будущем месяце приехать не получится. Никак не выходит. Через месяц тоже не удастся, у меня «благочестивые размышления». Такие вот дела. Но в мае приеду наверняка. И как обещал, привезу «Requiem» Форе.