То, что бросается в глаза - Грегуар Делакур Страница 27

* * *

Смеркалось. За окном тени уже поглотили все; людей и животных; все грехи.

В единственной комнате на третьем этаже домика Артура Дрейфусса белизна сплетенных тел лучилась изысканным сиянием картины Хаммершоя (1864–1916, чьи интерьеры обладают нереальным изяществом, магнетическим светом и, наверно, являются лучшим определением слова «меланхолия»; ибо речь именно об этом, о меланхолии).

Артуру Дрейфуссу и Жанин Фукампре вдруг открылась любовь.

Ничего сексуального не осталось в их объятиях – это было ближе к балету Чайковского, заставившему ее плакать в мечтах о принце Зигфриде, и пусть Артур Дрейфусс вошел в нее, как она хотела, он сумел тронуть и ее сердце.

Эти двое, неловкие и грациозные, наслаждались каждой новой секундой, мучительно и завороженно, потому что она была последней; уже.

Всякий первый раз – преступление.

Они смотрели друг на друга в наплывающих тенях. Их глаза блестели и говорили, говорили друг другу то, чему не нужны слова. Их красота восхищала. Их хрупкость ужасала. То, что они теряли, убивало. Пришло неистовство жизни. Все это и только это.

Жанин Фукампре тяжело задышала, сердце Артура Дрейфусса сорвалось с цепи; слезы мешались с потом, и запахи их тел стали сладкими, дурманящими, брызнул сок, терпкий, вульгарный, восхитительный; она застонала, он вскрикнул. Они заплакали. Волна, это волна, мой маленький, пропела пылкая супруга нотариуса; волна все унесла, все разбила, все перемолола: их нутро, их последние сомнения; и тогда их тела затрепетали и взлетели, забились о стены комнаты; они засмеялись, обнаженные, освежеванные, окровавленные, они не боялись больше, теперь они могли потеряться – и уже потерялись; умереть; все остальное будет лишь воспоминанием, невозможным путем, чтоб вернуться сюда, в единственный раз.

Меланхолия.

Когда их тела упали на промокшую постель, когда влага стала дрожью и от соленого холода начали цепенеть их пальцы, Артур Дрейфусс улыбнулся, слегка пьяный, влюбленный, и слетели слова, те самые, что меняют жизнь:

– Я люблю тебя, Скарлетт.

И сердце Жанин остановилось.

* * *

Артур Дрейфусс спал с умиротворенным лицом на сказочной груди. На его красивых губах блуждала детская улыбка. Жанин Фукампре гладила его волосы, лоб, такую нежную кожу; она не спала.

Ей казалось, что она больше никогда не уснет. Она не плакала. Слезы пришли раньше, в ночи, хлынули потоком, вскоре после того, как ее возлюбленный уснул и его голова потяжелела на ее груди; и слезы смыли все ее мечты.

Теперь у нее их больше не было.

Я люблю тебя, Скарлетт.

Занимался день, вдали, за Конде-Фоли, за болотами; чуть-чуть облаков, безветренно: погода будет прекрасная, тихая, как в те редкие утра, когда Дрейфусс Луи-Фердинанд брал сына с собой к пруду Круп или реке Планк на рыбалку; в их молчаливые мужские часы. Жанин Фукампре печально улыбнулась. Она забыла спросить его, любит ли он животных, потому что мне бы очень хотелось когда-нибудь завести маленького бретонского спаниеля. Знаешь, они такие славные, спаниели. Умные, живые, послушные. И потом, они очень любят детей, потому что мне бы хотелось, чтобы у нас когда-нибудь были дети. А тебе, тебе тоже, Артур? Я так и вижу тебя с маленькой девочкой, маленькой Луизой, красивое имя – Луиза. Так звали мою бабушку. Я ее помню, хоть мне было всего шесть лет, когда она умерла. От нее пахло нафталином, вот смех-то. Однажды я спросила, как называются ее духи, и она сказала мне, что это духи из сундука, ты представляешь себе, духи из сундука. Каждый раз, когда я к ней приходила, она доставала из сундука нарядное платье, только ради меня, чтобы быть для меня красивой, какая ты красивая, бабуля! А она отвечала, нет, нет, это ты у меня будешь самой красивой девушкой в мире, и я смеялась, что ты такое говоришь, бабуля, а она мне в ответ, с гримасой, перекосив рот, не смейся, Жанин, это худшее, что может случиться, – быть самой красивой девушкой в мире.

Жанин Фукампре вдруг зажмурилась и прошептала как бы про себя: я знаю, бабуля.

– Людей делают несчастными.

Она открыла глаза. А потом я увидела тебя, Артур, с той маленькой девочкой, и мне захотелось твоего взгляда, вот этого взгляда на меня, и ты давал мне его каждую минуту, каждую секунду этих шести последних дней, и я благодарю тебя за это. Потому что впервые в жизни я была собой. Я была счастливой, и живой, и такой чистой в твоих глазах. Такой чистой. Все было так просто, все могло быть наконец-то просто. Но теперь так больно. И мне так грустно.

Я Жанин, Артур, не Скарлетт.

Очень осторожно она приподняла одной рукой голову своего любимого, другой подложила под нее подушку; покинув постель меланхолии, она спустилась в кухню, бесшумно, переступая через коварные ступеньки; в кухню, которая будет когда-нибудь желтой.

Она взяла со стола ключи от галантного средства передвижения и ушла.

* * *

На улице ее царапнула утренняя прохлада.

Она села за руль «Хонды Цивик»; вспомнила мельком инструктора по вождению, который однажды дал ей понять, что ее место рядом с водителем, – тогда она не поняла оскорбления; она спокойно тронулась с места и, вспомнив руку Артура на своей руке, когда они включали первую скорость, вздрогнула.

Узкое шоссе 32 было пусто. Она оставила позади Альи-ле‑О‑Клоше, проехала через Лонг; миновала центр деревни, гараж ПП, кемпинг Гран-Пре.

На нее вдруг снизошло спокойствие большого горя.

Она прибавила скорость; ей больше не было страшно. Третья, четвертая. Она проехала местечки Потанс и Бюке на скорости больше 90 километров в час. Она смеялась. Ей казалось, что машина летит. Тело вдруг стало таким легким. Она была почти счастлива. Первые дома вдали. За ними – болота, где рос в молчании Артур. Она улыбнулась; представила, как он насаживает на крючки хлебные катышки для ловли карпа в беззаконные ночи рядом с безмолвным отцом; в эти ночи он становился мужчиной, чтобы прийти однажды к ней; все эти ночи теперь канули. Руль дрожал в ее руках. Стрелка спидометра показывала 115. Впереди была часовенка Лурдской Богоматери; она появится в том месте, где шоссе 32 и улица Каве, круто идущая под уклон, образуют букву V. Они проходили там в третий вечер их жизни, она замерзла, а он тогда еще не осмелился обнять ее, согреть навсегда; не осмелился и не нашел мужских слов, тех, что теснят, берут без спроса; силой.

В тот вечер она сказала бы «да». Каждый вечер и каждый день она говорила бы «да».

«Да, Артур».

Часовенка возникла внезапно. Она все жала на акселератор. На скорости около 120 километров в час машина врезалась в узкую синюю дверь молельни, как будто хотела въехать внутрь. Я говорю тебе «да, Артур»; «да»; кирпичные стены устояли, машина остановилась как вкопанная; тело Жанин Фукампре в салоне бросило вперед, подушка безопасности не сработала, ее прекрасное лицо ударилось о ветровое стекло, которое разлетелось вдребезги; прошло насквозь; острые осколки изрезали розовую кожу, выкололи глаз, отхватили ухо, рассекли клубничные губы, все вдруг стало пурпурным, липким; красный цвет ужасен; великолепную грудь расплющило о рулевое колесо, ребра были переломаны, перемолоты, но сердце, сдавленное, стиснутое, продолжало тихонько биться; мотор, выдавленный под приборную доску, раздробил ноги – жуткий и неслышный хруст костей; то была картина Френсиса Бекона, багровое месиво; боль такая нечеловеческая, что Жанин Фукампре ее не чувствовала, или, может быть, у нее не было слов для этого ужаса; она исторгла из себя свое сердце, исторгла из себя свою душу.