Чистилище. Книга 1. Вирус - Валентин Бадрак Страница 27

1

– Ну и палата у нас дебильная! Ни ящика, ни даже какого-нибудь дерьмового радио, от этой беспредельной скукотищи выть хочется! – Лантаров обращался неизвестно к кому. «Палата живых трупов, твою мать, ни поговорить, ни издохнуть по-человечески!» – он выплескивал избыток эмоций яростным хлопаньем ладонью по подушке. Обитатели соседних коек понимающе переглядывались и многозначительно помалкивали.

Лантаров обвел глазами унылое пространство. По-прежнему переполненная разбитыми, иногда постанывающими, но чаще просто угрюмо-молчаливыми телами, палата, как воздушный шар гелием, была наполнена напряженностью. Пациенты менялись, а напряженность росла. Ноющего от боли молодого парня, которого родители забрали домой, заменили упавшим с дерева садоводом преклонного возраста, а в противоположном от Лантарова углу неподвижно и беззвучно, будто парализованный и потерявший дар речи, лежал некогда резвый мальчик-велосипедист, сбитый в сумерках большим автомобилем с шикарной дамой за рулем. Заносчивая дама откупилась, но убогому мальчишке из люмпенов помогать не стала. Вот он и оказался в убойной палате. Подросток лежал неподвижно, как тщательно спеленатый младенец, и его большие немигающие красноватые от слез глаза смотрели прямо на Лантарова. Тот понятия не имел, что с пареньком, но от этого кроличьего взгляда, как будто из потустороннего мира, ему становилось жутко. Казалось, что его душу медленно и неотвратимо заковывают в кандалы страха. Он еще помнил красивое и беззаботное лицо жизни, но в последний месяц ежедневно сталкивался с ее другим обликом – изувеченным и омерзительным. Еще сам того не понимая, он испытывал беспокойство, что его сосед Шура через неделю выпишется и на его месте окажется какой-нибудь недвижимый истукан. И он опять останется наедине с собой.

– Да ты, я смотрю, оживаешь, – констатировал Шура тихо, но четко. – А что телевизора нет – так и хорошо. Современное телевидение – это парад примитивов в эпоху обывателей.

– Это почему?

– Ну хотя бы потому, что главным героем телеэкрана давно стал худший. Воспеваются или освещаются насильники, изощренные убийцы, порочные или совсем убогие, жалкие личности. Не те, что сумели чего-то добиться, а те, что совершили что-нибудь придурковатое, какую-нибудь эпатажную выходку. Из двух десятков программ хорошо, если хотя бы одну нормальную, интересную передачу отыщешь. Впрочем, я уже лет пять не смотрел телевизора, может, что и поменялось там.

– Да ни черта там не поменялось! – с ожесточением вклинился в разговор неудачный садовод, перекочевавший в палату из-за падения с дерева. – Бездарные сериалы, секс и политика.

– Ну, вот, слышишь, что люди говорят. Суди сам, пышногрудые девицы тебе сейчас ни к чему – нет смысла расстраиваться. Да и остальное тоже, потому что все это отравляет сознание…

– Да нет уж, лучше на телок глазеть, чем на грязный потолок. И так уже кажется, что не только внизу окаменело, но и душа превратилась в камень…

Шура пожал плечами, давая понять, что спорить он не собирается. А Лантарова пробило на разговор. Вообще он за месяц лежания в больнице заметно привязался к Шуре, ощущая в нем нечто похожее на отеческую поддержку. В этом грубоватого вида человеке, излучавшем невозмутимое спокойствие и внутреннюю силу, Лантаров находил признаки того стоического мужского начала, которого ему самому так не хватало. Казалось, ничто в этом мире не могло вывести его из себя, спровоцировать взрыв гнева или вспышку нетерпимой злости. И Лантаров догадывался: дело было не в постоянном контроле своих эмоций, а в естественном мире со всей окружающей средой. В этой простоте общения прикованный к постели Кирилл искал нечто похожее на иммунитет от плесени, которой рискует покрыться всякий, оставленный наедине со своей болезнью. Умиротворение же бородача, его отрешенное, без тени удивления, восприятие происходящих в жизни порясений помогало Лантарову преодолеть ужас своего нынешнего, жалкого положения. То, как легко Шура преодолевал собственную недвижимость, поражало и поддерживало Лантарова на плаву. Однажды ночью его одолел жуткий прилив тоски, и он впервые стал подумывать о сведении счетов с жизнью. Заметив что-то, Шура сказал: «Ты думаешь, что ты никому не нужен в таком состоянии? Прежде всего ты нужен самому себе. Ведь это испытание, после которого ты выйдешь прочнее и сможешь достичь, может быть, чего-то очень важного», – убежденно сказал тогда Шура в ответ на отчаянное признание Лантарова, что ему жизнь не мила. После чего стал рассказывать бесчисленные истории о разных людях. Некоторые обанкротились, но именно это помогло потом построить на пепелище новый, более устойчивый бизнес. Некоторые тяжело болели, но вера в себя и в будущее позволила им победить недуг, который казался неизлечимым. Когда же Лантаров стал ныть, что его никто не любит, Шура выдвинул неожиданный аргумент, что это результат его, Лантарова, нелюбви к себе. «Ты должен полюбить себя, только тогда сумеешь полюбить весь свет, все живое, по-настоящему полюбить женщину». Больше всего Лантарову помогло откровение Шуры о том, что он сам испытывал такие же проблемы, но преодолел их. После этого ночного разговора они как-то особенно сблизились, и Лантаров больше не стеснялся соседа. Он незаметно стал относиться к нему как к более опытному товарищу, и даже как к некому прообразу отца. Только после этих разговоров парень ощутил, каким невосполнимым пробелом стало в его жизни отлучение от родного отца, которого он почти не видел. Эти мысли еще больше усилили в нем неприязнь к матери.