Причуды среднего возраста - Франсуа Нурисье Страница 27

Мы можем также поискать взглядом, где-то там, в другом месте, тех, кого в этот самый момент Бенуа старается забыть с упорством и настойчивостью, на сей раз принесшими плоды. Вот Элен медленно прогуливается по улицам Отея, куда легкий ветерок доносит ароматы близлежащих садов. Она идет не спеша, иногда останавливается, когда видит свободно растущее дерево, ведь их осталось совсем немного. На ее лице написано полное спокойствие, но складывается впечатление, будто она несет это спокойствие как неподъемный груз, пусть и невидимый постороннему взгляду. Мы ничего о ней не знаем. Ее выставленные напоказ безмятежность и сдержанность отнюдь не рассеивают туман. Вот она идет по улице Бош и вдруг останавливается напротив заброшенного домика, спрятавшегося за увитой плющом оградой. Она переходит улицу и приближается к воротам, сквозь их решетку в виде ромбов можно рассмотреть сад. Дом с облупившейся штукатуркой, покосившимися и заколоченным ставнями выглядит плачевно. Из наклеенных на ограду объявлений следует, что он выставлен на продажу. Стартовая цена — сто двадцать тысяч франков. На входной двери под слоем грязи угадывается витраж из цветного стекла. От ворот расходятся две аллеи, заросшие травой. Элен приросла к этому месту, не замечая ни жары, ни странности своего поведения. Может быть, она действительно могла бы стать, как говорится, потенциальной покупательницей этой лачуги, высокопарно именуемой в объявлении о продаже «небольшим особняком»? Разве это было бы нереально, будь она еще молодой матерью, озабоченной тем, чтобы ее детям было где поиграть в песок в тени деревьев? Или дамой, уставшей от городской суеты? Или одной из тех женщин, что мечтают устроить в таком вот месте временное пристанище для девочки с холодными глазами, пристанище наподобие тех, что в году примерно 1910-м устраивали для себя одинокие отставные полковники, все в воспоминаниях о Тонкине? Она ощущает в себе, с некоторой долей иронии, отголоски всех этих судеб, что никогда не были ее судьбой, хотя вполне могли бы быть, почему нет? Не разминулась ли она со своей блистательной или тихой участью, со счастьем жить в таком вот саду, со счастьем, которое может расцвести лишь в тени и уединении? Вместо всего этого она стала супругой Бенуа Мажелана. Стала к своему счастью, которое не было ни сказочным, ни долгим, и к своему несчастью, которое уже довольно давно стало ее уделом. Все именно так. После полудня улицы Ла Мюэт и Отей обычно тихи и спокойны, это спасительное место для тех, кто просто гуляет здесь без определенной цели и кого не гонит отсюда прочь щемящая тоска. Здесь еще угадываются следы прежней жизни, ощущается ее ритм, эту жизнь очень хочется представить себе счастливой, поскольку мы всегда склонны ассоциировать счастье с неторопливостью, с прошлым, с летом. Мы можем и дальше наблюдать за Элен, но ничего о ней так и не узнаем. Она продолжила свою прогулку в сторону проспекта Моцарта. Справа от нее кустится разросшаяся акация, скорее всего обреченная на вырубание, а слева тянется кирпичная и какая-то грустная стена школы. Есть тут и другие дома, обветшалые и хранящие чьи-то секреты. Мысли о них, мудрые и неторопливые, крутятся в голове сорокалетней женщины, что прогуливается по этим улицам и предается мечтам.

Можно попытаться отыскать в этом городе Робера, Робера, который любит своего отца, но стыдится этого. Нет, слово «стыд» слишком тяжеловесное. Отец вызывает у него чувство неловкости, да, чувство отчаяния и неловкости. Он мешает ему жить, считает Робер. Не то чтобы он тиранил его, скорее наоборот. Он все пускает на самотек, самоустраняется. Чувствуется, что у него ни на что нет сил, он устал и хочет уединения. Нет никакой возможности добраться до него при помощи одной из тех выходок, что помогают подростку существовать. Или Роже? Роже, который каким-то образом учуял появление Мари и которого с этой минуты начали преследовать и мучить безжалостные и отталкивающие картины совокуплений его отца с посторонней девицей. Его отец. Какая-то девица. Тошнотворная акробатика влажных тел. Серафита болтает с кем-то по-испански на улице Раффэ. Луветта переживает. Зебер «принимает меры». Мари-Клод размышляет над тем, что в нынешних условиях ей «определенно» нужно позаботиться о своей будущей карьере. Еще можно отыскать Молисье в одном из кинотеатров на Монпарнасе, где он убивает время, те три часа, что отделяют его от встречи с возлюбленной. Можно. Но с тем же успехом можно оставить их всех в покое. Каждый из них заслуживает подарка судьбы. Нет среди них ни одного, кто не заслужил хотя бы малости. Выбор за вами. Можно не обращать внимания на полотно повседневной жизни, пусть оно мнется и комкается, можно вверить город — дикий, копошащийся, задыхающийся от накрывшего его смога — его судьбе. Бенуа сейчас как раз занят тем, что гонит прочь угрызения совести, он не хочет больше копаться во всем этом белье сомнительной чистоты.

Но погодите, давайте еще понаблюдаем за Элен. Не то чтобы ее скитания по улицам имели какой-то особый смысл, но вот лицо ее, пожалуй, отмечено его печатью, оно упорно демонстрирует безмятежность. Кажется, будто ее ничто не тревожит. Порой подобное поведение является не чем иным, как проявлением гордости у женщины, чьи победы давно позади. Она видит, что Бенуа отдаляется от нее, чувствует, что он оказался во власти другого влечения. Она не бросается в бой. Она не из тех, кто пускает в ход зубы и когти. Она проживает не в том регионе, куда тянет Бенуа, когда у него проблемы. Единственное, она считает, что судьба обошлась с ней довольно банально. И временами винит себя — правда, чуть-чуть — в том, что ее муж оказался в таком смятении чувств. Может быть, она не сумела найти к нему верный подход? А ведь ей так хотелось приобщить его хотя бы к некоторым из тех непреложных для нее истин, которые составляли ее жизнь. Он никогда не отличался особыми талантами. Когда она его повстречала, тому уже двадцать лет, он был угрюмым, закомплексованным типом. Любой пустяк мог его обидеть. Элен верила в Бога и дьявола, он — нет. Она была настроена на то, чтобы жить, вникая в тайную сущность вещей, а Бенуа было достаточно их внешней стороны, их выставленной напоказ красоты. Прошло много времени, прежде чем амбиции Элен поутихли. Помочь ему жить спокойно — она готова была довольствоваться и этим. Их сыновья подрастали; все четверо они ездили отдыхать к морю; она дышала — она — воздухом, напоенным ароматами их повседневной жизни. Вечером она мирно засыпала, сморенная приятными хлопотами или заботами, как это пристало самым обычным людям. Бенуа же метался, стенал. Она быстро поняла, что он никогда не сможет утолить терзающий его голод. Аппетит-то у него имелся, да брюхо было маловато. У человека алчущего, но не имеющего сил для удовлетворения своих желаний и не способного ради них на безумства, один удел — исходить желчью. Тогда Элен еще больше умерила свои притязания: видеть, как Бенуа улыбается, слышать, как перешучивается с сыновьями — на большие радости она теперь уже и не рассчитывала. И потом она просто постарела.

Она обманула бдительность охранника и проскользнула на виллу Монморанси. Уродливо-трогательные строения, аллеи, на которых автомобили замедляли ход, звуки, напоминающие о прошлом: шум воды, вырывающейся из шланга, царапанье граблей по гравию — все это слишком живо перекликается с темами ее грустных размышлений. Где-то там (неважно где, неважно кто) девочка с юным телом украла у нее Бенуа. Украла? Элен хотелось бы выражаться изящно. Ей хотелось бы уметь приспосабливаться к обстоятельствам, идя, когда надо, на сделку с совестью. Но у нее это не получается. По правде говоря, мысли о плотских утехах мужа вызывают у нее тошноту. Не требуйте от нее слишком много. Она готова притвориться глухой при условии, что ей ничего не придется слышать. Ей гораздо легче мириться с неожиданными отъездами Бенуа ко всем этим владельцам типографий, понатыканных на каждом шагу между Цюрихом и Женевой, ко всем этим мрачным авторам, которым срочно требуется — в Ле-Дьяблере или в Вилларе — поддержка их издателя, чем мириться с тоской. Тоской, за которой спрятался Бенуа, словно за бетонной стеной. Вот уже много месяцев она живет рядом с призраком в телесной оболочке, рядом с безмолвным существом, чье присутствие сродни протесту. И этот вечно отсутствующий человек занимает немыслимо огромное пространство, вокруг которого вращается Элен, а вместе с ней и дети, вращается без всякого энтузиазма — да, без энтузиазма, но не без иронии. Это сильнее ее: великая депрессия Бенуа порой вызывает у нее смех. Это похоронное выражение лица, комедия да и только! Как же жалко выглядит мужчина его комплекции, постоянно хнычущий по поводу того, что приходится вновь открывать давным-давно открытую Америку. Дожить до таких лет и не научиться обуздывать свои любовные порывы! Это такая безвкусица, его связь с девчонкой, такой классический вариант помутнения рассудка, что Элен никак не придет в себя от удивления: каким образом ее всегда такой ироничный муж мог попасться на эту удочку? Бывало, он слегка подшучивал над старыми греховодниками, и вот теперь сам… Элен злится из-за того, что такая банальная история доставляет ей столько мучений. Может быть (правда, она никогда не позволяет своим мыслям заходить так далеко, это похоже на то, как во время прогулок она не позволяет себе выходить за границы того квартала, где прожила всю жизнь), она просто-напросто не до конца осознает, что произошло? Иронизируя над несчастным Бенуа, она и себя в какой-то степени роняет. Элен живет словно в угаре, и нужно видеть выражение ее лица, когда она произносит: «Помутнение рассудка», «Любовная лихорадка». Получается, что спокойная и размеренная жизнь часто порождает скуку, и это весьма прискорбно.