Орланда - Жаклин Арпман Страница 27

Если бы молодой человек — пусть даже и очень привлекательный — начал рассказывать то, чего никто не может обо мне знать, уверена, я начала бы трепыхаться и метаться в поисках приемлемых объяснений, но никогда не приняла бы идеи, что он — это я. Я чувствую, что Алина не слишком сильно сопротивляется, и это кажется мне странным — ведь она так рассудительна! Я не права. Не стоит забывать, что разделение свершилось именно в ней, она имела эту странную власть и употребила ее.

Правда, действовала она неосознанно, и теперь у нее этой силы нет. На вокзале Алина почувствовала боль, когда Орланда ушел и спустился в метро. Теперь, сидя перед вазочкой с растаявшим мороженым, она поражена, напугана, но боль, терзавшая ее много дней, ушла. Пусть она этого и не осознает, но облегчение влияет на ее настроение, за ужасом скрывается разрядка, тот изумительный покой, что всегда приходит к нам, когда отпускает боль. Она внимательно вглядывается в смеющееся лицо, глядит в легкомысленные светлые глаза и пытается размышлять.

Она едва помнила об аспирине. Алина собралась и вызвала в памяти образ какого-то парня, у него еще был больной вид — бледное лицо, жесткие, торчащие в разные стороны волосы. Неужели она, раздраженная чтением «Орландо», не просто вздохнула, не только подняла голову, но и сделала что-то еще? Вот он внезапно оказался перед ней и что-то говорит о головной боли. Она ничем не дала понять, что считает экстравагантным поступок человека, обратившегося за аспирином к незнакомой женщине, хоть и понимала, что это не совсем нормально. «Уверена, если бы я вдруг встала и подошла вон к тому господину за столиком напротив, который ест мороженое вместе с детьми, чтобы сообщить ему, что у меня болит голова, он бы просто обалдел, но не стал бы шарить по карманам в поисках аспирина, а отправил бы меня в аптеку на углу. Значит, для меня было естественным ответить?»

— Почему вы попросили аспирин именно у меня?

— Потому что ты всегда таскаешь его в сумке.

— Я не позволяла вам обращаться ко мне на «ты».

— А разве можно быть на «вы» с самим собой?

— Я не понимаю.

Орланда вздохнул:

— Если быть до конца честным — я тоже. Я не знал, что такое возможно, но, поскольку это случилось, смиряюсь с очевидностью. Я увидел перед собой этого парня и, пока ты корпела над несчастной Вирджинией Вулф, сказал себе, что он мне нравится. И тогда я ушел. Ты как будто ничего не почувствовала — во всяком случае, даже не шевельнулась.

Воспоминания возвращались.

— В то мгновение у меня возникло странное чувство. Это трудно определить, объяснить словами, я подумала о небольшом землетрясении.

— Вот! Ты утратила тогда самую ценную часть себя.

— Но я — все еще я!

В голосе Алины была задумчивость.

— Если ты вообще когда-нибудь была самой собой. Лучшее в тебе — это я.

— Ну и самомнение!

— Да ладно! Я жил — подавленный, в тени, запертый в твоем страхе, потом почувствовал гигантский прилив энергии и сбежал: есть от чего быть довольным собой.

В голове Алины роились вопросы: кто он? о чем он говорит? чего она не знала о себе? — но она отогнала их, понимая, что начинает ему верить. Алина испугалась. Не сойдя с ума, сказала она себе, трудно принять такую историю, но он знает, что я разбила синий графин. Конечно, если все это не галлюцинация и он вообще не говорил со мной о графине, тогда мне пора в психушку: что бы я там ни думала, все это остается в области невозможного. Нужно прекратить этот разговор: если я не сошла с ума в начале разговора, обязательно рехнусь в конце.

Она вскочила.

— Не ходите за мной! — приказала она.

И ушла, не оборачиваясь.

Орланда смотрел ей вслед.

Он знал, что легко найдет ее, как только захочет, и подумал — сочтя себя очень великодушным, — что, возможно, стоит дать ей время переварить новости. Он решил отправиться к Полю Рено и вернуть ему книгу.

* * *

Порыв, сорвавший Алину с места, отнес ее вперед метров на сто, потом ее затрясло, и она с трудом добралась до дома. Альбера не было — на ее счастье, он весьма кстати собирался до десяти вечера быть на совещании. Она вошла со стороны улицы Мольера, машинально, почти не понимая, что делает, повесила куртку на плечики, поставила портфель на маленький столик у двери в свой кабинет и застыла на месте, не зная, что делать дальше. Время остановилось. Надолго. Потом в ее мозгу оформился вопрос: «Кто я?»

Самые простые слова — Алина Берже — не имели никакого смысла, потому что требовали уточнения: кто такая Алина Берже?

Наш век богат на серьезные долгие дебаты о проблеме идентичности, имени и фамилии недостаточно, речь заходит о таких восхитительных тонкостях, что порой бывает трудно уследить за сутью. Когда говорят я, кого имеют в виду? Если другой человек может заявить, что он — это я, где я — там или здесь? Каждый из нас железно уверен в своей самости и черпает в этой уверенности собственную стабильность. Алина пошатнулась, прислонилась к дверной раме и громко произнесла вслух сомнительный слог. Ничего не произошло. Она повторила Я — стенам, но они не отозвались ей эхом. Должна ли она была, говоря я, считать, что часть этого самого я обитает в другом теле? Но ведь произносить я можно только оттуда, где оно находится? Люсьен Лефрен уверяет, что он — такой же я, как она. Но артикулирует он это я другими губами — своими, а не Алиниными. Она глубоко вздохнула и заявила:

— Я есть я.

И ей показалось, что слова эти пусты.

«Он сказал «Я это вы», но не «Я это я». Кем он себя воображает? Вот о чем я должна была бы его спросить». «Я жил, подавленный, в тени, запертый в твоем страхе» — она прекрасно запомнила эти слова. Он что, считает себя частью нее самой, которую она держала взаперти? Тюрьма для себя самой? «Мне тридцать пять лет, я преподаю литературу, я живу с мужчиной по имени Альбер Дюрьё…» Слова, лишенные какого бы то ни было смысла только потому, что незнакомец заявил, что он — это она?

Да, он знал, что она разбила синий графин, и — Алина покраснела — был тактичен в разговоре о Морисе Алькере! Ладно, бог с ним, с графином! Вполне можно допустить — и это правдоподобная версия, — что служанка, бывшая в кухне, все видела и рассказала, но как быть с тайными движениями, совершаемыми в темноте, в укрытии из простыней и одеяла, за закрытой на ключ дверью, чтобы мама не узнала (она и не узнала!), — я потом отпирала дверь… Неужели я забыла, что рассказала кому-нибудь о мятных леденцах, нет, я точно никому не говорила! Да я и сама об этом забыла. Не то чтобы забыла — просто старалась никогда не вспоминать, слишком уж было стыдно».

Алина поняла, что чувствует себя лучше. «Всегда полезно поразмышлять, — сказала она и решила налить себе ванну. — Если повезет, я там усну».

Увы, этого не случилось. Сорок пять минут спустя Алина искала номер Люсьена Лефрена в телефонном справочнике: набрала, но линия оказалась занята. На тринадцатой попытке она сдалась.