Южный календарь - Антон Уткин Страница 27

– Ну что, страшно? – спрашивал он и улыбался, и вздыхал, и, высоко держа голову, смотрел прямо перед собой на небо. Я тоже вертела головой, пытаясь увидеть золотистый серп месяца и на нем – мазок одинокого облака, но месяц еще не выходил и прятался где-то в густоте горизонта.

Темнота, тишина… городки… деревни. Где мы, куда заброшены? Где большие города со своим электрическим бесстрашием, со своими гордыми обитателями, с дерзостью мысли, где ярко освещенные залы, полные нарядных людей, где подземная дорога, ее поезда-гусеницы, которые повезут этих людей по домам? Где-то. Где-то далеко, да и есть ли вообще? Яблоки вот есть. Яблоки зеленые с желтыми боками. Они всюду эти яблоки, – под яблонями в поникшей траве, утерявшей цвет, все ими полно – тазы, корыта, ведра и миски. Они источают свежий холодный аромат, который мешается с запахом печки и осенней сырости, нанесенной мокрой обувью.

К вечеру любой звук в доме, любое движение словно обретают вещественность, и кажется, звуки возникают и существуют сами по себе, сами собою. Только яблоки тихо лежат горками и плотными россыпями круглых шаров, и одни они светятся в темноте слабым светом, подбирая все его остатки, и запах их в темноте делается еще слышней и грубеет.

По ночам воет ветер, носится в полях, в темноте кружит вокруг домов, обтекает их, словно вода, или налетает смело, в лоб, разбиваясь о бревна стен, и стекла тонко и недовольно дребезжат, будто живые.

О, чего только не чудится в этих стонах. В окне меж туч мерцает звездочка, то пропадает, то возникает вновь в черноте, в бушующих волнах неба, и посылает в пространство, как сигнал, голубоватый свой свет. И думаешь, глядя на нее: вот мы одни не спим в темноте, да еще лампадка тускло горит, растворяясь во мраке, если есть лампадка. Хочется забраться под одеяло, и страшно, и радостно отчего-то, и все прислушиваешься к жалобам ветра, лежа в тепле, ощущая прочность пристанища, крепость стен и надежность крыши. И все-таки тоска из глубины тихонько лижет, как собака, напоминает о себе. Как будто уже видишь будущее, переносишься в него для того лишь, чтобы из этого далекого далека затосковать по настоящему, по этой вот минуте, уже летящей где-то в бездонной, безбрежной пропасти, как тень придорожная. Как будто понимаешь, что такого уже не будет никогда, потому что время неумолимо шагает где-то в тишине, в темноте, оно одно никогда не засыпает и караулит все сны, всю явь, и шагает, шагает неустанно, не глядя по сторонам.

И думаешь: нет, будет счастье, как же ему не быть, оно уже есть, в это самое мгновенье, и другое еще будет, ведь в мире так много интересного, сколько предстоит узнать, многое увидеть…

Мы возвращались из наших путешествий в Москву в нашу маленькую квартиру. Окна ее смотрели на пруд, по берегу его стояли тополя, старые, корявые, с широко разбросанными ветками. Рядом с домом ходил троллейбус, похожий на грустное насекомое. В ночной тишине отчетливо слышалось, как он замирает на остановке и несколько мгновений покорно и устало ждет, а потом переламывались закрывающиеся двери, и по проезжей части, поднятой из темноты рассеянным светом частых фонарей, взвивается и тут же захлебывается натужный стон передачи.

Стены обеих наших комнат сплошь закрывали отцовские доски – большие, небольшие, длинные и узкие, всякие, отмытые и еще черные, с едва различимым рисунком, с неуловимым перепадом тонов, а кисти стояли в банках, как букеты в вазах. Бывали и букеты – из свежих цветов и давно засохшие, и вазы, и фотография матери на пианино, с черной ленточкой в углу. Она смотрит куда-то в сторону и нас не видит, а губы ее трогает едва заметная улыбка.

Отца давно нет. Краски его засохли. Нет и нашей маленькой квартиры с окнами на пруд. Там теперь живут чужие, незнакомые люди и тоже, наверное, глядят по вечерам в задумчивости на воду, или рассеянно, вскользь. Есть только фотография – там, где я живу.

А я теперь живу на юге другой страны, и со мною только эта фотография, и мать все смотрит и смотрит в сторону, лицо ее счастливо, я ее вижу, а она меня нет.

Дом, в котором я живу окружают виноградники, и за ровными, как грядки, рядами лоз виднеются старинные крыши с башенками, похожие на сказочные замки. Впрочем, некоторые из них и есть замки. Вокруг моего дома растут вперемешку пальмы и дубы – как это странно. Воздух здесь благоухает ароматами роз и фиалок, стволы у сосен зеленоватые, тонкие и гибкие, и хилые кроны, не знающие снега, а под ними яркие цветы, названий которых я не выучила и до сей поры, и океан в двадцати минутах езды.

За буфами дюн песчаная нескончаемая полоса пляжей. Между – бетонные укрытия, оставшиеся с войны, от немцев. В часы отлива по камням мелеющего залива бродят мужчины и высматривают устриц. На берегу много открытых кафе, на террасах, под навесами – всяких. Там сидят за столиками люди, пьют кофе и смотрят, как те, в закатанных штанах, ищут в неглубокой воде устриц. И я тоже сижу иногда, когда есть время, вместе с другими за столиком в кафе, пью кофе и минеральную воду «avec gase» и созерцаю океан. Он шумно бросает на берег волны – одну за одной. Волны в нем плоские, их гребни пенятся и широко раскатываются на плотном песке, как отрезы муара.

И все у меня хорошо. Вот только после океана почему-то мне снится мглистая осень; серая, черная, обнаженная, уставшая насмерть земля, и следы моей смешной обуви на ней, на этой далекой земле. В такие утра я не хочу вставать с кровати и заранее ненавижу все то, что должна увидеть. И каждое утро солнце бьет в зашторенные окна, деревянные ставни-жалюзи пропускают его узкими полосами – полосатое солнце. Я смотрю на эти полосы, лежащие на полу, на стене, немигающим взглядом и не хочу вставать.

По ночам здесь очень красиво – меркнет дневной свет, как освещение в кинозале, все время сухо. И небо сухое и от этого чистое, и звезды желты, как золото.

Я уеду отсюда и вернусь непременно…

Наверное…

Может быть…

1999