Восьмая нота - Александр Попов Страница 27

– Не помню, может, в детстве.

Я гладил по плечам и чуть ниже, терся о пылающие щеки, путался пальцами в волосах. Я не умел целоваться, хотя всем рассказывал о своих неимоверных победах.

– Почему мы не можем так всю ночь быть рядом, разве от этого кому-то худо?

Язык я свой проглотил основательно, лишь осмелился руки опустить чуть ниже поясницы. Она поспела, как ягода на кустах августа, казалось, тронь покрепче – и соком брызнет, и весь дом проснется от удивления. Как же, весной август зашел в наш подъезд и припозднился до самого утра. Да мы и не спали почти, подремывали, чуть касаясь друг друга руками. В нарастающем свете утра она на какие-то святые минуты стала такой безнадежно беззащитной, выставив навстречу первым лучам маленькую грудку. Вернее, та сама вышла из-под рубашки навстречу солнцу.

Розовый детский сосок смущал, притягивал неимоверно. Мне так хотелось эту единственную желанную ягоду на белом снегу ее груди. Нагнулся дышать спелостью, свежестью святая святых, женской нетронутой грудью.

– Перестань, закричу.

Не сдержался, согрешил, поцеловал, не выдержал, повторил дважды. Она заплакала, отвернулась. Вышел на балкон курить. Она прислонилась к спине и спросила:

– Как будем дальше?

– А так и будем, по-соседски.

– Не шути, я серьезно.

– Ты приходи.

– Ладно, приду.

Она стала забегать вечерами, устраивалась подле меня с книгой и молчала.

– Родилась потрясающая идея.

– Ты хочешь пригласить в кино?

– Фу, как банально, давай целоваться учиться.

– Давай.

– Только по-настоящему.

– А я с тобой всё хочу по-настоящему.

Целый месяц тренировались, вроде что-то начало вырисовываться. Губы освоились, притерлись. Если она не заходила хотя бы пару вечеров, в сахаре исчезала сладость, хлеб терял какую-то свою изначальную нежность, вода становилась излишне пресной.

На лето родители отправили ее погостить к родственникам. Обратно вернулась невестой с женихом, намного старше ее. Но по-прежнему вечерами заходила ко мне заниматься привычным делом – поцелуями. Они с каждым разом становились не по-соседски страстными. Порой пытался руками любопытствовать, она уклонялась, укоряла по-взрослому:

– Не делай этого никогда больше, ты понял меня?

Ничего я не понимал, мне хотелось двух красных ягод августа на белом снегу груди. Про жениха не говорили, в основном целовались мучительно и молча. Поцелуи стали такой же потребностью, как вода, как ежедневный хлеб.

– Завтра утром дождись меня, не уходи из дома.

– Это приказ? Я вроде не жених.

– Да, приказ.

– От кого, можно поинтересоваться?

– От преподавательницы поцелуев.

– Зачем?

– Завтра узнаешь, потерпи, дурачок.

И пришла, и оголилась, и взошла на белые простыни, и место мне указала. И как мы тут вцепились друг в друга, будто с водой впервые встретились, захлебывались, отдыхивались. А руки неумолимо шли дальше и дальше, и казалось, открытиям не будет конца.

– Если ты никому не расскажешь, то делай со мной всё, что пожелаешь.

– Что значит всё?

– Всё-всё, до самого главного.

Нет! Я не мог! Не умел! Не хотел! Боялся! Осмелился лишь поцеловать нежную поверхность треугольника в мелких кудряшках русых волос.

– Как мило, как славно ты это сделал.

– Нам пора, скоро родители заявятся.

Мы вышли из подъезда пройтись, в себя прийти. Лето как-то убого сворачивалось в осень. Рябина пялилась на меня розовыми сосками глаз, тыкала ветками в спину.

– Вот два латунных кольца, возьми. Разбогатеешь, обменяешь на золото.

Взял, испугался, к друзьям убежал куролесить. Во время последнего вступительного экзамена, я тогда в театральный подал документы, она нашла меня там.

– Как мне поступить, скажи?

– Ну, твои же родители все давно решили.

– То родители, а не я. Как поступить, скажи?

У меня маячила театральная карьера, я умел хорошо целоваться. Меня ждали на последнем экзамене. Она вырвала руку и ушла. А нас отправили в колхоз убирать картошку. Она в это время вышла замуж. Я завел полевой роман с девчонкой из группы, выслушал кучу комплиментов по искусству поцелуя. Соседка еще какое-то время, по привычке, забегала ко мне за книгами, мы порой даже целовались. Мне хотелось красных ягод на белом снегу груди.

– Нет, нет, не твое. Ты хотел научиться целоваться?

– Хотел.

– Я тебя хорошо научила?

– Хорошо.

– Хочешь – повторим.

– Хочу.

Из института с успехом выгнали, отправили в армию. А она начала рожать. Нынче трижды бабушка, а я артист погорелого театра. Подрабатываю, где придется. В основном жду сна. Он моя единственная и желанная собственность. Жизнь не задалась. Сон не подводит, каждую ночь является спасать от жизни.

– Как мило ты это сделал.

– Ты никуда не торопишься?

– Нет, ты со мной, куда торопиться?

– Можно, повторю столько раз, сколько волосков на нём?

– Не спеши, там вечность.

– Она моя?

– Твоя, только никому не рассказывай об этом.

– Вот, возьми.

– Что это?

– Золотой обмен.

– А не поздно, соседушка?

– Поздно, да подлым быть надоело.

– Давай-ка почаевничаем, пока внуки гуляют.

– Можно, поцелую, как тогда?

– Дурак ты старый, я этими губами внучатам сказки рассказываю.

– А жить как?

– Руки мой, щец горяченьких плесну.

Бабло

Я богат, живу в усадьбе. И сыт, и пьян, и нос в табаке. И всё благодаря Лаврентию Палычу Берии. Взяток не брал, депутатов не грабил, бандитом не был. «Бабки» в девяностые сколотил, особенно не парился, оно само так вышло. Училка бывшая под руку попала. Она меня по истории двойками бомбила, а как жизнь поприжала, призналась, что история партии не кормит и за квартиру не платит. На что я ей намекнул:

– Ангелина Васильевна, раньше вы на нее работали, пусть она теперь на нас с вами попашет.

– Как оказалось, Коленька, история пустой звук, кто громче топнул, тому она и вторит. Зря «Аврора» из пушки бабахала.