Брик-лейн - Моника Али Страница 27

— Нет. Я пока домой не пойду.

— Я тебе принес кое-какие вещи. Носки, мыло, что нашел.

— А одеяльце?

— Принес.

— Нужно его одеяльце.

Назнин хотелось встать. Но она решила подождать, когда Шану отпустит запястье, чтобы не отталкивать его. Не хочется его отталкивать.

— Из дома пришло письмо, — сказал Шану.

Подбородок посерел от щетины, волосы без кокосового масла лежат, как клочья линяющего меха. Он говорил немного мягким, как глина, голосом.

— От Хасины!

— Нет-нет. От моих родственников. Умоляющее письмо.

— Еще одно.

— Я об этом человеке уже лет двадцать ничего не слышал. Когда я уехал, он был молодым полицейским с огромными усами, и его боялась вся округа.

Врач открыл дверь и обратился к матери подростка. Она высморкалась в полотенце и отдала его мальчику. Выходя с врачом из комнаты, обернулась и посмотрела на всех так, словно ее предали. Мальчик засопел. Так низко сел на стул, что еще чуть-чуть — и упал бы. Шану еще крепче сжал запястье Назнин.

— Слышал о нем время от времени. Он построил большой дом на взятки, вырос по службе. Четыре или пять слуг, жена устраивала лучшие вечеринки. И это не все. Он пригнал американскую машину. «Крайслер» или «Шевроле», не помню точно. Все в городе шептались.

Назнин улыбнулась. В последнее время Шану говорит только с ней. За ее плечом больше никого. Зрители наконец-то разошлись по домам. Назнин дотронулась до его пухлой щеки. Здесь это можно: среди людей, чьего гражданства не знаешь, правил нет, в каждом отдельном случае свои.

— Взяток, видно, больше не дают. Он состарился, авторитет его не так высок. Может, и вовсе выгнали. Точно не знаю, что случилось. Только остался он с од-ним-единственным слугой, и пришла нужда в его дом. — Шану отпустил запястье. Потер колени. — И просит меня, заклиная Богом, не оставить его семью. Только ради них ко мне и обратился, не ради себя.

— Ничего ему не пиши, — сказала Назнин.

Шану постоянно перечитывал эти письма. На свои занятия не тратил столько времени, сколько на ответы, и почти все они оставались в ящике стола.

— Выброси, и все.

— Так ведь у него только один слуга остался.

В животе у Назнин надулся пузырь смеха. Выпустила его, прикрыв рот рукой:

— Не оставляй его семью.

Шану нахмурил шерстяные брови и посмотрел на нее. Назнин не могла сдержаться. Шану улыбнулся. Назнин почувствовала взгляды окружающих, все обернулись на странную темнокожую пару, которая все смеялась и смеялась. Кончиком сари она вытерла глаза.

На лице Ракиба маска. Это кислород, объяснил Шану, Ракибу нужно нечто более чистое, чем просто воздух. В его ручки впились большие иглы — как дротики, трубки торчат в разные стороны, толстые, как скрученная веревка. Ракиб раскинул в стороны крошечные ляжки. Сыпь красными зернышками, которая чуть его не убила, уже не такая багровая. Изменились цвет и форма пятен, под сливочной кожей они похожи на раздавленные ягоды. Потянулся ручками. Лицо сморщилось решительным мячиком. Назнин вспомнила игру, в которую играла с Хасиной: они опирались на ветер с озера, он раскидывал свои рваные объятия, трепал их широкие штанишки и держал их под руки.

Ракиб еще не проснулся. Иногда открывал глаза, но они смотрели невидящим взглядом. Назнин положила его одеяльце в кроватку. Устроилась на жесткой ручке пластикового кресла. Шану по другую сторону, сложив руки на груди. Каждый раз, когда проходит медсестра, он раскладывает руки и смотрит на нее.

Папа не так уж и промахнулся с выбором. Шану неплохой человек. В мире много плохих мужчин, а он неплохой. Она смогла бы полюбить его. Возможно, уже любит. Так ей кажется. А если еще не любит, то скоро полюбит, потому что поняла, что это за человек, почему он такой. За пониманием придет любовь.

В длинных галогеновых ночах и медленно растворяющихся днях кое-что прояснилось. Грохот, который, как гигантская пчела, не давал покоя, смолк. И наступившая осмысленная тишина наполнилась содержанием. Назнин сидела и смотрела на сына, на мужа, который ходит взад-вперед, приносит что-то и уносит обратно, натыкается на тележки и медсестер, расспрашивает врачей, здоровается с нянечками, изучает графики и списки, вытаскивает стулья, ставит их обратно, идет за кофе, чаем, уносит невыпитые стаканы и проливает их по дороге до раковины.

Раздражение на мужа, которое росло на протяжении трех лет совместной жизни, начало спадать. Впервые в жизни Назнин поняла, что Шану не так уж сильно от нее отличается. Где-то в глубине души он такой же, как она.

Пока Назнин молилась, пыталась избавиться от мыслей и принимать каждое новое событие смиренно или равнодушно, Шану работал собственным методом. Он тоже искал самое главное. И думал, что главное можно выхватить из окружающего мира и прижать к груди, как щит. Степени, повышение, дом в Дакке, библиотека, ремонт мебели, планы на экспорт-импорт, бесконечное чтение. Это инструменты его собственного изобретения. Ими он пытается выстругать себе место, где его ждет мир и покой.

Назнин уходит внутрь себя, он — во внешний мир; она пытается принять, он готовится к сражению; она хочет усыпить мозг и обесточить чувства, он спорит вслух; ей не хочется смотреть ни в будущее, ни в прошлое, он живет и тем и другим одновременно. Они выбрали разные пути, но идут, по сути, вместе.

— С ним все будет хорошо, — сказал Шану.

— Я знаю.

— Скоро мы его заберем домой.

— Как только все наладится.

— Я думал, что все.

— Я знаю, — ответила она и поняла, что никогда бы этого не допустила.

Назнин часами сидела у его кроватки, но не просто так. Руки на складках сари, твердые коричневые костяшки на мягкой розовой ткани. Назнин неподвижна, как мангуста, зачарованная змеей. Спокойна, как послегрозовое небо. Но воодушевлена, как никогда. Захотела, чтобы сын жил, и он живет. В тишине Назнин многое поняла, и перво-наперво, что она необыкновенно, необъяснимо счастлива.

Назма и Сорупа облокотились на перегородки кроватки.

— Благодарение Богу, что все мои дети сильные и здоровые, — сказала Назма, — и четвертый тоже, чувствую его ножки. Такие сильные! — Она погладила свой круглый живот.

У Назмы будет еще один, хотя по ней, как всегда, не скажешь. Беременности приходят и уходят, а круглый живот остается.

— Господь творит моих детей в самом прекрасном расположении духа, — сказала Сорупа.

Назма коснулась лба Ракиба. Посмотрела на Сорупу:

— Что с вами? Вы что, злорадствовать пришли и хвастаться над кроватью больного ребенка?

Сорупа закусила губу и отвернулась.

По дороге на работу зашла Джорина, ненадолго.