Арабский кошмар - Роберт Ирвин Страница 27

Жест отчаяния. Мельземут начал свои неуклюжие танцевальные па. Давадар не стал дожидаться окончания казни и в мрачном расположении духа вернулся к своим обязанностям во дворец. Ему казалось, что образ султана, подвергнутый разрушительному действию проказы и алкоголя, означал нечто большее, чем просто роковую шалость или проявление безрассудства. Быть может, казненный был символом злодеяний государственной власти. Быть может, он даже был талисманом, который отвращал от султановой персоны приступы порока и недуга. «Ибо все на свете имеет левую руку и правую руку». Может, где-то есть и другой давадар, его гений?

Третий возмутительный случай произошел на другой день в Цитадели, хотя о его последствиях давадар узнал лишь некоторое время спустя, и еще больше времени прошло, прежде чем он сумел установить какую-то связь между этим событием и двумя предыдущими.

В недрах Цитадели, когда Джанкристофоро был погружен в свои путаные мысли, яркое пламя факела, внезапно отразившееся в водах темницы, привлекло его внимание к решетке двери. С другой стороны стоял надзиратель.

– Это просил передать вам друг. Он просит, чтобы вы это внимательно изучили. Я оставлю вам здесь побольше света.

Надзиратель исчез.

Друг. Безусловно, это мог быть только Йолл. Джанкристофоро принялся с опаской разглядывать подарок Йолла – маленькую деревянную коробочку с наклееным сбоку клочком бумаги,. Он прочел то, что было написано на клочке. «Это ваше освобождение. Ибо сказано, что «над отверстием каждого женского лона начертано имя мужчины, коему суждено войти». Это Коробочка Экстаза из Китая. Откройте ее и найдете свое имя».

Он колебался.

– Это необходимо сделать, Бульбуль.

Бульбуль угрюмо взглянул на Йолла и кивнул. Из всех, кто совершал в тот день попытку приведения в транс, называемый сирром, Бульбуль был единственным, у кого уже имелся опыт участия в этом процессе, и поэтому именно Бульбуль был бледен как смерть.

– Пока нам везет, – продолжал Йолл, – но если мы оставим все как есть еще хотя бы на день, за ним придут, начнут его бить, угрожать ему Мельземутом, и он заговорит. Это неизбежно. Ему даже не совсем понятно, почему он с нами заодно, к тому же он трус. Он обязательно заговорит, а когда он заговорит, мы пропали.

Всего несколькими днями раньше строились сумасбродные планы его вызволения, предусматривавшие подделку пропусков и приказа об освобождении, использование лже-Кайтбея и даже каната, все еще натянутого между минаретом султана Хасана и Цитаделью, но в конце концов возобладал здравый смысл. Поэтому Бульбуль снова кивнул, но при мысли о том, что должно случиться, он содрогался, причем страшила его не столько участь жертвы, сколько то, чем все это может обернуться для оказывающего воздействие. Все разновидности сирра страшно изнуряли; некоторые могли оказаться смертельными. Бульбуль уже научился испытывать благоговейный страх перед этим ощущением погружения все глубже и глубже, сквозь образы и слова, которые потом исчезают, страх перед медленным, осторожным самовнушением, заставляющим постепенно утрачивать всякий контроль над внешней реальностью с тем, чтобы манипулировать тайным миром.

Неподалеку, в том же квартале, на улице, уже приступила к процессу воздействия женщина, а где-то в другом месте города сидели на стене, с явным удовольствием греясь на солнышке и размышляя, трое прокаженных.

– Начнем, – сказал он.

Мальчик, сидевший в углу развалясь, принялся перебирать струны лютни. Для предстоящей работы у Бульбуля с Йоллом имелся рисунок, автопортрет Джанкристофоро; поперек рисунка был нанесен узор из каллиграфических червячков. Сев рядышком у окна, они сосредоточились сначала на лице, потом на узоре и вновь на портрете, не упуская ни малейшей подробности. Узор и лицо влекли Бульбуля к себе до тех пор, пока его черное сердце не забилось в унисон с сердцем Джанкристофоро.

Прочтя записку, Джанкристофоро еще долго продолжал на нее смотреть. Завитушки рукописного шрифта были замысловатыми и прерывистыми; почерк принадлежал Бульбулю – не Йоллу. Чернила казались необычайно черными, а бумага – ярко-желтой. Присмотревшись, он увидел, что средь черноты зияют под запиской бездны желтого цвета, песчаниковые ущелья, затерявшись в безмерности коих оставалось лишь стоять да восхищаться проносящимися наверху в стремительном танце черными буквами.

Сделав над собой усилие, он переключил внимание с бумаги на коробку. Потом он вновь мельком взглянул на узкие кривые закоулки, образовавшиеся в промежутках витиеватого шрифта Бульбуля. На освещенной солнцем стене сидели и приветливо улыбались ему три бледнолицых человека. Рука его нависла над коробкой. И резко дернулась, чтобы ее открыть. На мгновение в глазах его застыл последовательный образ червеподобного почерка, черный на фоне желтого пламени факела. Потом он понял, что коробка пуста. Ему почудилось только, будто он слышит какое-то шуршание, столь тихое, что это могло быть и шелестевшее у него в голове сновидение. Он нерешительно поднес коробку к уху. Потом ему показалось, будто он уголком глаза увидел, как поднимается на хвосте длинный желтый червяк и, растягиваясь, перегибается через стенку коробки, увидел – мельком, искоса посмотрев – некое подобие рта, сотворенного, чтобы сосать и пронзать, черно-желтое пятнышко, которое тут же исчезло. Он опустил пустую коробку на поверхность лужи, разлившейся посреди его темницы.

Наклонившись над плавающей коробкой, он почувствовал, как в ухе у него что-то с хлюпаньем копошится. Он сунул в ухо палец. Что бы это ни было, палец, казалось, загнал его еще глубже. Тогда он подумал о черве, но мысль эту поглотила мучительная острая боль. Боль расползалась и пожирала все его мысли. Все, что он знал, отдано было на съеденье червю. Именно в поисках мысли рылся червяк в мертвечине его черепной коробки и перегонял эту мысль в могильный напиток – в каковом виде она тоже моментально уничтожалась. Потом боль оказалась в глубине левого глаза. Что-то пронзило глазное яблоко и присосалось к нему, как к сырому яйцу. Тогда началась борьба между восприятием левого глаза и восприятием правого. Правый глаз видел его руку, трясущуюся над коробкой в пустой темнице. Левый видел червя в голове, видел, как он плывет в жидкой субстанции мозга к покачивающейся на поверхности этих вод коробочке. Коробочка открылась, и через край ее выбрался, дабы сочлениться со своим собратом, скрывавшийся там второй червяк. Боль охватила уже оба глаза, внутренность черепа Джанкристофоро стала его темницей, внутренность темницы – черепом. Появилась еще одна коробочка и, когда она открылась, – еще один червяк, а внутри той коробочки – еще одна темница, которая была также и черепом, и еще червяк, и еще. Поверхность его мыслей покрылась копошащимися червями, черно-желтыми, как арабская каллиграфия. Последнее, что он запомнил, были края его мозга, которые зыбились и вздымались под напором червивого пиршества.

Нагрузка на действовавших снаружи была чудовищной, но ими руководил Бульбуль. Вхождение, как всегда, оказалось трудным. Сначала было лицо с упрямым профилем, расплывавшееся перед глазами Бульбуля, и он только понапрасну скользил из стороны в сторону по краю черепа. Потом, совершенно неожиданно, лицо округлилось и обрело объем, после чего Бульбуль и все остальные сумели проникнуть внутрь. Они червями вползали в полости Джанкристофоровой головы, овладевая ее структурой. Затем, освоившись с ее устройством, они взялись за дело. На последующих, наиболее увлекательных стадиях тот, кто руководил процедурой, начинал осознавать, хотя всякий раз и смутно, что в центре мозга, вне досягаемости мысли и памяти, далеко за пределами сознательного осмысления существует нечто совсем маленькое – возможно, первичная материя сознания. Можно было с большого расстояния мельком углядеть ярко освещаемую внутренними вспышками молний область, где в ослепительном сиянии жезлов и красок носились мерцающие крошечные человечки с буквами, эмблемами и цифрами в руках. Это было за пределами всякого смысла. Бульбуль дорого бы дал за то, чтобы немного задержаться на этой территории запредельного смысла, но остальные вынудили его удалиться.