Игра на разных барабанах - Ольга Токарчук Страница 27

Довольно быстро он обнаружил, что она говорит на нескольких языках, но, похоже, на всех одинаково плохо. Постоянно переходит с одного на другой. Ничего удивительного — она росла в цирке, в международной труппе диковинных монстров всех мастей. Никогда не бывала в одном и том же городе дважды.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказала она, глядя на него своими припухшими, малюсенькими глазами животного.

И, помолчав минуту, добавила:

— У того, кто не знал своей матери, нет родного языка. Я говорю на многих, но ни один из них не мой.

Он не нашелся что ответить. Неожиданно она начала его раздражать; он не знал, почему. Она умничала, была собранной, даже деловитой, а он ждал другого.

Затем он простился, а она — к его изумлению — подала ему руку как-то очень по-женски. Жестом дамы. Вполне красивая рука. Он наклонился к ней, но не коснулся губами.

Он думал о ней, лежа навзничь в гостиничной постели. Смотрел прямо перед собой во влажную, непроветренную темноту отеля. Густой мрак помогал воображению. Он лежал и размышлял, каково это — быть кем-то вроде нее. Как это ощущаешь изнутри. Каким видят мир глаза, напоминающие свинячьи, как дышится через такой бесформенный нос, те же ли запахи чувствуются? Каково ежедневно прикасаться к себе, когда моешься, когда почесываешься, проделываешь все эти мелкие, привычные движения?

Но никогда Самая Безобразная не вызывала у него жалости. Сочувствуй он ей — не подумал бы взять в жены.

Некоторые потом рассказывали эту историю как историю несчастной любви. Будто он потянулся к ней всем сердцем, будто полюбил кроткого ангела с безобразным лицом. Ничего подобного. В первую ночь после встречи он просто представлял себе, как можно заниматься любовью с таким существом, целоваться с ней, стягивать с нее одежду.

Он крутился возле этого цирка еще несколько недель. Уезжал и снова возвращался. Втерся в доверие к директору. Организовал им контракт в Брно, куда поехал вместе с ними и где окончательно стал в цирке своим человеком. Ему разрешили продавать билеты, а потом он подменял дородную конферансье (стоит сказать, подменял хорошо). Прежде чем открыть аляповатый занавес, разогревал публику.

— Закройте глаза, — кричал он, — особенно женщины и дети — впечатлительному глазу трудно вынести уродство этого существа. Тот, кто один раз увидит это чудо природы, не сможет уже спокойно заснуть, а будет просыпаться охваченный ужасом. И даже, возможно, усомнится в Творце…

Тут он делал паузу, и фраза выглядела незаконченной, хотя на самом деле это было не так — просто он не знал, что еще сказать. Ему казалось, что само слово «Творец» представит все в нужном свете. Он ведь думал, что этот Творец, в котором другие должны были усомниться, на самом деле избрал его, подарив редкостный шанс. Самая Безобразная Женщина На Свете. Глупцы из-за самых красивых кончали с собой, стрелялись на дуэлях. Идиоты растрачивали состояния на прихоти женщин. А он наоборот. Самая Безобразная льнула к нему как печальное прирученное животное. Она была не такой, как все. И к тому же давала возможность заработать. Взяв ее в жены, он бы выделился из толпы. У него было бы то, чего нет у других.

Он покупал ей цветы, но не какие-то там особенные, красивые букеты, а просто дешевые пучочки, с бумажными бантиками, завернутые в фольгу. Ситцевый платочек. Коробочку пралине. Блестящую ленточку. А потом, словно загипнотизированный, смотрел, как она завязывала эту ленту на лбу, и яркий бант, вместо того чтоб украшать, мог только шокировать. Наблюдал, как она разминала шоколадку своим слишком большим, толстым языком и как бурая слюна стекает между ее редких зубов прямо на щетинистый подбородок.

Он любил смотреть на нее, когда она не подозревала о его присутствии. Исчезал с самого утра, прятался за палатку, за фургон, уходил, чтобы где-нибудь притаиться и наблюдать за ней часами, хотя бы и через щели между досок забора. Греясь на солнышке, она долго, медленно, будто зачарованная, расчесывала свои редкие волосы, заплетала их в тоненькие косички и тут же расплетала. Либо вязала. Спицы блестели на солнце, прокалывали наполненный шумом цирка воздух. Или же, в просторной рубашке, с обнаженными плечами, стирала в корыте свою одежду. Ее плечи и грудь, покрытые светлой шерсткой, были красивы и мягки, как шерсть норки.

Это подглядывание было ему необходимо, потому что день ото дня его омерзение ослабевало, таяло на солнце, испарялось на глазах, как вода из лужи в знойный день. Постепенно он привыкал к невыносимой асимметрии, искаженным пропорциям, скудости и чрезмерности. Иногда Самая Безобразная казалась ему самой что ни на есть обычной.

Когда ему становилось не по себе, он всем говорил, что уезжает по важным делам, что у него встреча с тем или иным человеком (тут он всегда произносил незнакомую или, напротив, хорошо известную фамилию), что он завязывает знакомства, ведет переговоры. Потом начищал свои высокие ботинки, стирал лучшую рубашку и отправлялся куда глаза глядят. Никогда не уезжал далеко. Останавливался в соседнем местечке, крал у кого-нибудь кошелек и пил. Но и тогда он не был от нее свободен — начинал рассказывать о Самой Безобразной, будто не мог без нее обойтись даже во время этих побегов.

И, как это ни странно, она стала его величайшим сокровищем. Он мог платить за вино ее уродством. Описывая ее лицо, он зачаровывал красивых молодых женщин, которые заставляли его рассказывать о ней даже тогда, когда уже лежали под ним.

Возвращаясь, он привозил с собой новую летопись ее уродства, помня о том, что ни одна вещь не существует, пока лишена собственной истории. Поначалу он велел ей заучивать эти байки на память, но вскоре убедился, что Самая Безобразная не умеет рассказывать, говорит сбивчиво и в конце концов разражается плачем. Поэтому он сам рассказывал ее историю. Становился сбоку, указывал на нее рукой и декламировал:

— Мать этого несчастного существа, которое вы видите перед собой и внешний вид которого почти невыносим для ваших невинных очей, жила в деревне близ Шварцвальда. И вот однажды, летним днем, когда она собирала в лесу ягоды, ее выследил дикий вепрь. Охваченный безумной похотью, он набросился на несчастную и овладел ею.

В этот момент неизменно раздавались полные ужаса, приглушенные возгласы, некоторые женщины порывались уйти и уже тянули за рукав своих упирающихся мужчин.

У него было еще несколько версий.

— Эта женщина родом из забытого Богом местечка. Она потомок злых бессердечных людей, которые не нашли в себе жалости к больным нищим, за что Господь наш покарал всю их деревню передающимся из поколения в поколение уродством.

Или:

— Вот какая судьба ожидает детей женщин легкого поведения. Вот плоды сифилиса, страшной болезни, которая метит свои жертвы вплоть до пятого колена.

Виноватым он себя не чувствовал. Каждая из этих версий могла быть правдой.

— Я не знаю своих родителей, — повторяла Самая Безобразная, — я всегда такой была. Младенцем я попала в цирк. Никто уже не помнит, как это случилось.