Серафим - Елена Крюкова Страница 27

Я хватаю веревку «паука» обеими руками. Я пытаюсь помочь ему.

И кто-то мощный – сильнее нас! сильный! невидимый! – подсекает нас, как рыбу, ноги нам подсекает в воде, и мы падаем в воду вместе, и упускаем «паука», полного шевелящегося, отчаянного, живого серебра, и «паук» плывет, уплывает от нас по теченью, и рыба, освобожденная, веселая, плывет, уплывает, радостно бьет красными хвостами, и мы плывем тоже, плывем рядом, взмахиваем руками, бьем в воде ногами, а потом ноги нащупывают дно, и мы встаем ногами на песок, мы оборачиваемся друг к другу, мы – голые в реке – смуглые – мокрые – безумные – ноги в воде холодные, а голые спины и шеи солнце нещадно палит, – вода стекает с нас, как масло, и он ищет обнять меня, а я ищу обнять его, и мы оба – как слепые, и мы оба боимся обнять друг друга, и хотим, и просим друг друга: не торопись, пожалуйста, ну не торопись, ведь и так хорошо, ведь и так счастливо, такое счастье, такое…

– «Паук» уплыл, – хрипло говорю я.

Он чуть подается вперед. Я чувствую грудью его грудь. Животом – его живот. Чувствую выступ его плоти. Опускаю глаза. Под водой он золотой, он плывет ко мне, разрезая темную, синюю воду, как золотая рыба.

Я раздвигаю ноги. Чуть-чуть. Под водой.

Золотая рыба касается моего живота. Я раздвигаю ноги еще. Рыба нежно, медленно вплывает в меня, очень нежно, неслышно. Рыба нежно и осторожно вплывает в меня. И я не дышу.

Все замирает вокруг нас, и мы замираем.

Его руки смыкаются у меня за горячей спиной. Я свожу свои руки за его спиной. Мы стоим в воде и не дышим. Он медленно берет меня ладонями за ягодицы и медленно, в воде, невесомую, поднимает выше. Выше. Еще выше. Я обхватываю ногами его бедра. Пятки мои упираются в его крепкий, мускулистый зад. Я прилипаю мокрым лицом к его лицу. Он отодвигает лицо от меня, и тогда я бесстрашно смотрю в его лицо.

И я не вижу его лица. Оно сверкает, как солнце!

Я слепну. Я слепну от его радости.

Мы не двигаемся. Мы боимся шевельнуться. Все уже случилось.

– Все уже случилось, – шепчет он, задыхаясь, смеясь.

– Я люблю тебя, – говорю я.

Вода обтекает нас, гладит холодными и теплыми струями. Мимо нас плывут веселые рыбы. За нашими спинами по острову ходят, звеня колокольцами на шеях, небесные телята, и спит их пастух под кустом, и плывет над пастухом светлое пухлое облако, как большая небесная рыба, и шумит над спящим серебристый тополь, а может, осокорь, а может, старая ветла, в ее сгнившем стволе свили себе гнезда черные, как уголь, ласточки-береговушки, и синие, изумрудные зимородки, и белые, как сахарный снег, визгливые чайки.

ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ. МАТЬ ИУЛИАНИЯ

Вон. Вон явился. Не запылился.

Зубешки-то сцепи, мать, да поклонися яму, поклонися батюшке свому.

Ишь, в штанищах шастат по селу! И стыдоба яво не берет! Хоть бы… хоть бы Господа устыдилси…

Думат, яво сельчане не признают в энтих портах?! Наивна-а-а-ай…

Кланяюся. До полу. Как в церкве.

Полы намыты. Блестят. Ножом половицы драила. Штоб яму, бородатому, чисто все было.

Чистота вокруг — а внутрях-ти што?! Што?!

Само главно — штоб внутрях, внутрях грязюки-та не было…

В рожу яму гляжу. Смущенна-а-ай. Кабыдто кур воровал.

- Добрый вечерочек, мать, – грит мине, да не мине, а куды-то в сторону. – Поисть чево у нас имецца?

Поисть… Ишь, жрать сразу… Оголодал… Где шатался в портах залатанных?.. В рожу яму гляжу. А он морду-та вертит обратно. И щека — красна, как помидорина солена.

- Поисть? Да вон всяво наготовила, – и лапой машу на кастрюльки, на чугунки-крынки. – Щей наварила, мясных. На рынке вить седня была, в чатыря утра. Ить не пост щас, мясо-то разрешено. Жир прям янтарем плават в чугуне. Довольны будете… Молочко в крыночке, только с погребицы… Яблошно варенье прошлогодне… Мясо-от — на кусочки вам порежу, поперчу… маслицем залью топленам… А вы-то, батюшка, – грю так хитро, – игде ж были-та цельнай день?

Головушку опустил. И так мине вмиг жаль яво стало.

Как мальчонка, нашкодил и пыжится…

- Я-то? Иулиания… я-то… на рыбалке…

В руки пусты яму гляжу. В рожу алу, загорелу, как флаг бывший наш, совецкай.

- На рыба-а-алке? Ишь… А рыба-от игде?

Опускат башку ище ниже. Вижу на темечке яво пробор в густых, густющих волосьях.

Ах ты, а в волосьях-та чаво только нет — и листья ивовы сухи запутались, и травинки и цветы, и песка полно, тряхани щас башкой — и песок в разны стороны полетит…

Обнаглела я. Все внутрях кипятком обдало.

- А рыба у тя, – грю, – отец Серафим, часом в башке не запутлякалася? Давай, батюшка, рыбу-та в голове поищем?

Ноздри раздуваю. Чую запах чужой. Чую… запах… у-у-у-у-у…

- Ну што ты, – грит, – што ты, што ты, матушка?.. – и ко мне кидацца. А лицо все обгорело, все таково красно, тронь пальцем — обожжесся, как чугун раскаленнай! – Што сопишь, как лошадь стояла?! На рыбалке я был, да, на Волге, у Хмелевки! Да рыбу-та всю — упустил! «Паука» волной унесло! А кукан сладил — так энто… энто, ну…

- Ври, наври скорей давай…

Миня под локотки подхватыват.

Уже реву. Слезыньки так и шмыгают, рыбки, по щечкам.

- Ну, энто!.. Билися, билися рыбы — сильны, собаки — и оторвали! И — к шутам — уплыли!.. в Волгу широку… жить — хотят…

Смеется, паразит. Ах, зубы белозубы. И пахнет от няво на всю избу — а чем вонят-та?! Да — радостью за версту несет! Счастьем!

Бабий дух… девкин… Сладкий такой, то ль духи такия, то ль сама така девка духовита… Ах ты, дрянь… Греховодник… Да ты миня… оммануть…

Отталкиваю яво. Руками в грудь яму упираюся — и толкаю, толкаю от сибя прочь.

- Уйдитя!.. Не могу глядеть…

- Да што ж не могешь-та, Иулианья, а?!..

Не хохочет — грохочет. Вот, наконец, глаза в глаза мои — зырит.

А-а-а-а-о-о-о… В глазах-ти — Волга синя, безбрежна… свет кромешнай…

- Вретя вы все!.. Не рыбалили вы!..

Обнимат миня за спину. За пузо лапат. И не могу я яво руки стряхнуть, не могу по ним — ладонью — вдарить.

- Да вот те святой крест, матушка! – Встает передо мной, как солдат на присяге, руку ко лбу взбрасыват. И крестицца, да, воистину, широко так, с размахом, быдто — траву косит, крестицца. В плечины свои, в живот под грязной рубахой щепоть, как нож в масло, втыкат. – Неужто по мине не видать, што рыбалил я?