Пока мы можем говорить - Марина Козлова Страница 27

Через пару минут Женя вышел из-за ширмы, служившей натурщикам раздевалкой, сел по-турецки на циновку и, уперев локти в разведенные колени, положив подбородок на скрещенные пальцы, стал смотреть вверх.

– В общем, я чуть тогда со стремянки не упала, – призналась Ада.

– Ну, Женя прекрасно сложен, – осторожно заметила Эмико, отлично понимая, что ступает на зыбкую почву.

– Сложен он хорошо… – Ада, подперев щеку рукой, с улыбкой стала смотреть куда-то за окно, где бежали под дождем прохожие и над лотком с овощами две пожилые продавщицы торопливо натягивали тент.

Эмико тем временем рассеянно разглядывала ее профиль и думала, что сама Ада, родись она лет четыреста назад, могла бы стать востребованной моделью для мастеров голландской школы, каких-нибудь братьев ван Эйк, со своей утонченной блеклостью бровей и ресниц и высоким, идеально белым лбом. Разве что подвижный ироничный рот нарушал струящийся образ озерной девы, героини северных сказаний, таинственной обитательницы фьордов. В общем, Сольвейг, ты прибежала ко мне на лыжах… Нет, Сольвейг все же из какой-то другой оперы прибежала. «Да и между прочим, а есть ли в Голландии фьорды?» – вдруг некстати задумалась Эмико.

– Но дело не в этом, – продолжила Ада. – Понимаете, его глаза, губы, руки, да и все остальное… э-э… в общем, тот, кто его создавал, явно думал, это во-первых, а во-вторых, был в хорошем настроении. Я как скульптор-монументалист столько перевидала аполлонов всяческих, что давно отношусь к ним как к неодушевленным объектам. Мальчик, который рассматривал меня снизу и улыбался, требовал от меня какого-то действия. Самым правильным было бы спуститься со стремянки, сесть рядом и, не теряя времени, начать с ним целоваться. Вот так как-то. В общих чертах.

– Но ты постеснялась, – догадалась проницательная Эмико.

– Ну, конечно.

– Но ты хоть что-нибудь сказала?

– Я сказала: «Вот черт…»

Эмико вздрогнула от звонка домофона, помедлила немного и все же сняла трубку.

– Это мы, кицунэ!

Женькин голос звучал бодро и весело, но она своим тонким слухом все же уловила в нем тщательно скрытое напряжение.

«Все пропало», – подумала Эмико спустя двадцать минут, занятых чаепитием и пристрелочной светской болтовней. Все пропало. Она была бы не она, если б не увидела, как Женька и Анна движутся и располагаются в пространстве друг относительно друга. Между ее внуком и этой женщиной была натянута не нить, не какая-нибудь пеньковая веревка, а хороший корабельный канат. Мощный, витой, промасленный, со стальными струнами. «Вот черт…» – вспомнила она слова Ады, глядя, как Анна, говоря что-то, поворачивает голову вправо и Женька немедленно, не отдавая себе отчета, абсолютно точно повторяет ее движение – точно так же, под тем же углом. Когда же он опускается в кресло и подчеркнуто расслабленно кладет ногу на ногу, в то время как Эмико любезно предлагает Анне сесть напротив, настолько далеко, насколько позволяет расположение посадочных мест в гостиной, канат между ними натягивается и гудит. Дай им волю – они немедленно пересядут, сблизятся, невидимо и в то же время явно войдут друг в друга, станут одним существом, пульсирующим сгустком скрытого желания, изнывающим от нежности двуглавым драконом.

Но она им воли не дает.

* * *

«Управление водоснабжения и профилактики частей Квантунской армии» – именно так официально назывался объект, размещенный вблизи станции Пинфань, совсем недалеко от того места, где завтрашняя именинница Шань, юная и прекрасная маньчжурская барышня, бывшая принцесса, неслышно подкрадывалась на цыпочках к роскошной желто-лиловой бабочке. Бабочка сидела на цветке ромашки, медленно складывала и раскладывала сияющие крылья и совершенно загипнотизировала девочку. Эта неземная красавица просто настаивала, чтобы Шань немедленно поймала ее.

До сих пор в сознании Эмико стоит тот самый день – последний спокойный и безмятежный день по сравнению со всеми последующими. Все, что происходило дальше, в течение трех лет ее жизни, имело прямое или косвенное отношение к территории с колючей проволокой по периметру. Расположенная там организация, которая вроде бы должна была отвечать за крайне важное дело водоснабжения и профилактики японской армии, носила и другое название, неофициальное. Она называлась лагерь «Хогоин», что на японском означает «Приют».

Итак, Шань успешно приближалась к бабочке, то и дело сдувая со щеки длинную прядь волос. Только бы никто не прибежал, не спугнул. Только бы не чихнуть – от цветочной пыльцы так чешется в носу, что терпеть уже невмоготу. Только бы…

Откуда он взялся?

Высокий мужчина стоял метрах в десяти от нее, странно покачиваясь в кружевной тени акации. Из одежды на нем была только какая-то грязная тряпка вокруг бедер, а бледное тело – тело белого человека – покрывали страшные синяки и красные продольные борозды, как будто недавно его рвал когтями уссурийский тигр. Он был похож на русского – в Харбине русских много, только вот Шань по-русски не понимала ни слова. Откуда он взялся и что тут делает? Он ей сейчас бабочку спугнет!

– Стой там, – одними губами приказала Шань и выставила вперед ладонь, как бы отталкивая его.

Но он, дурак, ничего не понял и двинулся вперед, прямо к ней. От его шагов крупно задрожали головки ромашек, волшебная бабочка царственно расправила крылья и медленно, с достоинством скрылась из виду.

– Идиот, – в сердцах сказала Шань. – Придурок.

– Help me. Help me please… [13]– ответило ей это чудовище.

Вблизи было видно, что белки́ глаз у него совершенно красные и на месте левого уха – черно-красная дыра.

Эмико долго думала после над тем, какими странными и непредсказуемыми бывают порой детские реакции. Тринадцатилетняя Шань страшно злилась из-за бабочки, но почему-то совсем не боялась идущего прямо на нее человека. Не боялась, а следовательно, и не убегала. Он не был опасным. Он был очень, очень несчастным. И она понимала, что он отчаянно просит о помощи, хотя не знала, на каком языке. Нет, это точно не русский, решила она тогда. Русский язык звучит иначе.

Он был американцем, братом сотрудника американской дипмиссии. Это выяснилось уже у Шань дома – ее отец немного знал английский и французский. Американца звали Майкл, он имел несчастье приехать к брату в гости в Харбин на их общее тридцатилетие – сюрприз, так сказать. В детстве они были очень близки, ну это естественно, так бывает у двойняшек. Японские жандармы взяли его прямо на улице, когда он шел с рынка, радуясь солнышку, довольный своими покупками, весь в мыслях о том, как они с братом отметят вечером, нажарят мяса, выпьют виски…

Обвинение в шпионаже в пользу иностранных разведок Майклу предъявили уже здесь, в «Приюте». Он сразу догадался, что произошла ошибка – ужасная или прекрасная, это с какой стороны посмотреть. Японцы приняли его за брата. Он не стал ничего объяснять. А если бы и стал – это было бы бесполезно. Никто в разговоры с ним вступать не собирался. В первые дни его били палками, прижигали икры газовой горелкой и методично, не теряя спокойствия, резали кожу зазубренным ножом. Очень скоро он понял: из «Приюта» никто и никогда не выходит живым, хоть прав ты, хоть виноват. Если уж ты попал сюда, ты – не человек, ты – бревно. Именно так его палачи называли узников – «бревна», материал для исследований. Но – вот же чудо! – решил тряхнуть стариной его детский ангел, который, как всегда думал Майкл, жил на чердаке их оклахомской фермы и исправно приходил на помощь в безвыходных случаях. В «Приюте» случилась нештатная ситуация – едва ли не единственная за все время существования лагеря. Майкла и нескольких русских заключенных, сотрудников дальневосточного НКВД, на свою голову сбежавших в Харбин от сталинских репрессий, японцы заставили грузить в товарняк осколочные бомбы. Вместе с бомбами, при усиленной охране, конечно, заключенные должны были отправиться на станцию Аньда.