Ошибка Клео - Лола Лафон Страница 27

Как-то в воскресенье Клео попросила Лару ей помочь: она решила перекрасить волосы в рыжий цвет. Лара натянула перчатки из латекса и вооружилась кисточкой, которой наносила остро пахнущую аммиаком краску на запрокинутую голову соседки. С прилизанными волосами и закрытыми глазами Клео напоминала не то кота, не то маленького мальчика.

Лара гордилась своим даром предвидения, но ее предсказания касались в основном грядущих несчастий. Отправляясь ужинать к родителям и произнося в домофон радостное: «Мама, это я!», она с ужасом думала, что мать когда-нибудь умрет.

Стоило ей поцеловаться с парнем, она уже прикидывала, как они расстанутся. Когда к ней ласкалась собака двоюродной сестры, Лара вздрагивала: скоро этот полный доверия взгляд будет обращен к ветеринару со шприцем, готовому сделать ей смертельный укол.

Но после знакомства с Клео Лара не почувствовала ничего. Ничего из того, что три месяца спустя будет представляться совершенно очевидным. Несколько недель Лара злилась на соседку, не в состоянии понять, что она за человек. А потом все вдруг изменилось – сразу, без переходов.

Ларе хотелось говорить о Клео. Не жаловаться на нее, как она это делала раньше, нет. Ее распирало от желания всем и каждому рассказывать о ней, стать ее знаменосцем.

Танцовщики, работающие на съемках телевизионных шоу, – рабочие от искусства, не претендующие на славу, объясняла она своим знакомым. Зрители на них почти не смотрят. Ни один критик не напишет о Клео хвалебную статью. Но прекраснее всего, горячилась Лара, видя замешательство своих друзей, то, что Клео на это плевать. В труппе Малько все танцовщики – превосходные. В конце концов одна из активисток заметила: «Да ты просто фанатка телевизионных варьете».

В какой момент буквы, составлявшие имя Клео, внедрились в окружающее пространство на манер фишек для игры в скребл?

Кто-то говорил: «Нога», а Ларе представлялись черные колготки и слышалось: КЛЕО. Кто-то жаловался на боль, а она ощущала запах камфары и мази, пропитавший ванную комнату: КЛЕО, КЛЕО. Ларе предлагали слишком крепкий чай, и это тоже была КЛЕО, по утрам забывавшая вытащить из чайника ситечко. Подруги-феминистки, возглавлявшие на марше протеста колонну и державшие растяжку с цитатой из Эммы Гольдман: «Если я не могу танцевать, то это не моя революция», словно хором скандировали: КЛЕО, КЛЕО, КЛЕО.

Настал март, и квартира превратилась в театральные подмостки, на которых разыгрывались коротенькие безобидные скетчи. В субботу вечером Лара – ни дать ни взять заботливая супруга из телефильма – ждала Клео, встречала ее и расспрашивала, как прошло выступление. Трудно было? А певец как, симпатичный? А Дрюкер? В настроении или не очень?

Клео садилась в трусах на унитаз, раздвигала ноги и, хмуря брови, мазала бальзамом синяки, оставленные на теле пальцами партнера. Точно, Лара сразу заметила, как грубо этот парень с бритым черепом ее поднимал!

Знакомство с закулисным миром выделяло ее из остальных; она уже не велась на образ неотразимой соблазнительницы Клео с наклеенными ресницами.

Они сидели по-турецки на кровати, и Лара осторожно, одну за другой, расчесывала Клео слипшиеся от геля с блестками пряди; та ее подгоняла: да дерни ты как следует, что нам, всю ночь сидеть? Вечером в понедельник, после воскресного отдыха, Клео протягивала ей ногу и приказывала: «Давай!» Лара обхватывала ее лодыжку и медленно поднимала ногу Клео вверх. Рукой она опиралась на плечо Лары; с близкого расстояния было видно, что у нее тонкие и реденькие, как у девочки, ресницы.

В конце концов это случилось. Через приоткрытое окно спальни струился холодный воздух; все вокруг словно замерло и затаило дыхание; не пролетали самолеты, из баров не выходили, переговариваясь, посетители, не было слышно ни тарахтенья автобусов, ни воя сирен, ни даже бурчанья холодильника. Лара лежала на животе, Клео, взгромоздившись сверху, массировала ей трапециевидные мышцы; в голове у Лары теснились, сменяя одна другую, картины: рука Клео у нее на лопатках, рука Клео оглаживает ее ребра и забирается в подмышечную впадину… Все эти образы сосуществовали одновременно, словно слившись в гигантском облаке статичного настоящего. Клео чуть приподнялась, Лара перевернулась, и Клео прижалась к ней всем телом, от пальцев ног до ладоней, грудью к груди, бедрами к бедрам, и Лара открылась ей навстречу.

– Со мной такое впервые, – пробормотала она.

– Тем лучше, – улыбнулась Клео.

– Значит, для тебя это обычное дело? – надулась Лара. – И много девчонок у тебя было? Которая из них самая-самая? Может, Мелани с пергидрольными волосами? Твоя кожа – это что-то, – продолжала она, прижавшись щекой к лобку Клео. Та молчала, и ее молчание только усиливало пафос этих слов, ну и что? Как она все эти годы распоряжалась своим телом?

Ноги Клео были все в синяках; Лара вела указательным пальцем по изгибу шершавой пятки, по бедрам, от которых пахло арникой, по выпуклостям четырехглавой мышцы; ее колено покоилось в горячей промежности Клео, не давая той пошевелиться, нос утыкался ей в шею, она прерывисто дышала, вся во власти внезапного наслаждения.

Перед тем как идти на репетицию, Клео приносила Ларе чай в постель; покупала ей ржаной хлеб и мед, которые та обожала; после смены в чайном салоне массировала ей ноги и смеялась над тем, как Лара копировала Дельфину. На предложение Лары выбрать один из двух фильмов или одну из двух выставок неизменно отвечала: «Как хочешь, мне все равно».

Клео исполнилось двадцать семь лет – на семь лет больше, чем Ларе, – но она была младенцем. Прыскала, услышав слово «писька». Заключала дурацкие пари: «Спорим, я спрошу в бакалейной лавке вместо банки хрена банку хера». Никогда не знала, что будет делать летом – это еще «так далеко». Раздеваясь, бросала одежду на пол ворохом, и в комнате у нее царил жуткий бардак: Лара чертыхалась, поскользнувшись на скомканном мокром полотенце или на журнале.

– Забавно выражается твоя соседка, – заметил как-то ее товарищ по политической деятельности Иван, – «положь» вместо «положи».

– Смеяться над чужими речевыми ошибками, – сурово одернула его Лара, – значит проявлять классовое презрение.

Она мягко поправляла Клео: «По-ло-жи». И не «закупаться», а «покупать».

Клео как-то упоминала, что выросла в пригороде, к востоку от Парижа. Лара поинтересовалась, чем занимались ее родители, и Клео взорвалась: стоит людям услышать слово «пригород», и они уже думают, что там живут одни мошенники и дилеры. Муниципальные квартиры в Фонтенэ были просторные и светлые; ее мать работала продавщицей в одежном бутике в Париже, а отец, до того как его уволили, был складским рабочим в супермаркете «Карфур». Клео восхищалась своей матерью, не щадившей себя на работе: ни одна покупательница не уходила от нее без нового свитера, даже если он был ей не нужен.

Воинственные речи Клео смущали Лару; она закатывала глаза: вот только Бернара Тапи ^[16] в собственной постели ей и не хватало. Не меньше ее раздражала привычка Клео вставать перед большим зеркалом в гостиной и, окидывая себя враждебным взглядом, бормотать: «Ленивая корова».