Неаполь, любовь моя - Алессио Форджоне Страница 27

Я вытащил руку из-под одеяла. Русский прислал эсэмэску.

«Ты будешь мной гордиться», – писал он.

Мой план на субботу предусматривал встречу с Ниной, а потом, после нее, с Русским.

Нина пришла, и мы решили отправиться в порт. Купили две большие бутылки «Перони», сложили в пластиковый белый пакет. Порт был закрыт, ни один корабль не причаливал, только рядом с верфями ребята играли в футбол. Мы сидели на лавочках на причале, от которого суда на подводных крыльях отправляются на Капри. Я спросил, не замерзла ли она, Нина ответила, что нет. Я поцеловал ее. Она укусила меня за губу, я укусил ее. Мы продолжили целоваться. Я попробовал открыть пиво зажигалкой, и у меня получилось далеко не с первой попытки. Нина сделала маленький глоток, я – большой. И поцеловал ее снова.

– Когда мы целуемся, я чувствую привкус пива и табака, – сказала она.

– Мне жаль.

– Мне нет.

Я поцеловал ее снова и спросил:

– Что будешь сдавать?

– Один скучный предмет.

– Разбираешься в нем?

– Не думаю.

– Тогда я даже не хочу знать, как он называется.

Ребята стали ругаться, причина, по-видимому, была серьезная, потому что они то и дело вворачивали что-нибудь этакое про матерей. Волосы Нины падали на пальто, они были каштановые, темнее и более насыщенного цвета, чем ткань. Мы пересели и теперь сидели лицом друг к другу, верхом на скамейке, ее ноги поверх моих. Руки на горлышке бутылки. Она сильно дрожала.

– Уверена, что не замерзла? – уточнил я.

Она ответила, что уверена.

– Ты никогда не говоришь о сексе? – спросила она.

– Думаю, что говорю.

– Но не со мной.

– Но не с тобой.

– Почему?

– Не знаю.

– Почему ты не хочешь заниматься любовью со мной?

– Ты хочешь заняться любовью со мной? – спросил я.

Она ответила не сразу, но потом сказала «да», и на этот раз задрожал я. Поцеловал ее. Спросил, что будет, если после того, как мы займемся любовью, мы разонравимся друг другу.

– Аминь, – ответила она.

Я признался, что боюсь.

– Почему? – спросила она.

– Потому что ты мне нравишься и я хочу, чтобы все прошло хорошо.

– Ты волнуешься?

– Да.

– Это вполне нормально.

– Я тоже так думаю.

– Вполне нормально волноваться, если ты чего-то боишься.

– Только тот, у кого ничего нет, не боится что-то потерять, – сказал я ей и потом снова выпил, мне показалось – это была подходящая фраза, сказанная в подходящее время, осталось добавить к ней только возвышенный жест. Кроме того, я не стал признаваться, что это была цитата из Боба Дилана.

– Так я тебе нравлюсь? – снова спросила она.

– Ужасно, – ответил я.

– Что тебе во мне нравится?

Я поцеловал ее.

– Я серьезно, – сказала она.

– Мне нравится, что ты красивая. Мне нравится, что ты уверена в себе и кажется, что тебе ничего не нужно.

– Что мне не нужно?

– Я, например.

– Но ты мне нравишься.

– Надеюсь, что я нравлюсь тебе настолько, чтобы стать частью твоей жизни.

– Я тебе нужна?

– Очень.

– Почему?

– Потому что без тебя мне все кажется таким же, как было до тебя.

– Я приношу тебе радость. Я собака.

– Красивая собака.

– Какой породы?

– Мне кажется, ты – кокер-спаниель.

– Почему?

– Потому что ты жизнерадостная, и у тебя волосы такого же цвета, как уши у кокера.

– А еще?

– А еще кокер – это статусная собака. Я никогда не видел нищего с кокером.

Она сказала, что кокер – ее любимая порода, и я ответил, что иногда мне везет.

– Со мной тебе всегда везет, – сказала она.

Мы допили пиво, и Нина заговорила со мной о фильме. Объяснила, что он ей понравился, потому что история была не главным, а кадры – очень красивыми. Сказала, что нужно заполнять фильмы эстетикой, а не только банальной моралью, мыслями и содержанием. Я согласился, хотя и не был уверен, что все понял. Потом она сказала, что начинает замерзать, а я ответил, что порты – это холодные, отвратительные места, именно поэтому они прекрасны. Сказал, что порт в Чивитавеккья – самый отвратительный и самый холодный из тех, что я видел. И когда я попадал туда, то чувствовал такую тоску, что напивался с двух бутылок «Перони».

– А потом? – спросила она.

– А потом шел спать.

– А женщины?

– Это легенды.

Мы встали и прошли по пьяцца Муничипио. Я держал Нину за руку и чувствовал на ее коже капли успокоившегося моря, кожа была влажной и шероховатой. Над зданием мэрии толкались облака, ветер раздувал радужный флаг на балконе. Машины дождались разрешающего сигнала светофора и опять поехали.

– Ты рад, что поедешь в Рим?

– Я рад, что поеду туда с тобой, – ответил я и потом обнял ее.

На пьяцца Монтеоливето я купил две «Стеллы Артуа», 4 евро.

Мы решили, что я посмотрю расписание поездов и скажу ей. Что мы выедем рано, прогуляемся и заодно отдадим рассказы, а потом вернемся домой в тот же день. Нина спросила, как я думаю поступить с рассказами, а я ответил, что мы просто позвоним в домофон и оставим рассказы в почтовом ящике.

Когда мы курили, нас прервали. У нее зазвонил телефон. Она объяснила, где мы.

– Мне надо идти.

– Я тебя провожу, – сказал я, она ответила, что не нужно, потому что к нам сейчас придет ее друг Джузеппе.

Нина села на бортик фонтана и поставила рядом пиво. Я подошел и поцеловал ее. Появился Джузеппе, вышел из красной машины, такой же яркой, как его волосы и борода. «Аварийка» тоже мигала красным. Он сказал, что спутал меня с кем-то ужасным, например с отцом.

– Давай попробуем не думать об этом, – предложил я.

Когда они ушли, я позвонил Русскому. Он был на пьяцца Джуссо с Сарой.

Я пошел в сторону пьяцца дель Джезу. Ветер успокоился. Я подумал, что, наверное, пойдет дождь, на флоте говорили, что, когда ветер приносит облака и потом неожиданно стихает, скоро пойдет дождь. Я шел в толпе и ни о чем не думал. Я никого из этих людей не знал и не смотрел на них. Некоторые становились тенями в ночи и не раздражали меня своим весельем, своим бесполезным, низкопробным, глупым весельем. Я скрестил руки, не замедляя шага. Смотрел на свои ботинки, потому что на город уже насмотрелся.