Родина моя, Автозавод - Наталия Ким Страница 26

Мама умерла от рака в Иерусалиме, во французском хосписе Сен-Луи, что напротив Яффских ворот, за пять дней до своего пятидесятилетия. Я не успела ни попрощаться с ней, ни похоронить – обычай требовал погребения до захода солнца, а билетов в тот день ни на «Аэрофлот», ни на «Трансаэро», ни на «Эль-Аль» достать не удалось. Мы прилетели с дочкой на мамин день рождения, и собралось большое количество самых разных родственников всех еврейских линий и отрогов нашего клана, и был прочтен кадиш, и была закопана возле могилы частица земли и бумажка после заочного отпевания в московском храме, и все поехали в Русский Дом, в библиотеку, где был накрыт кой-какой поминальный стол. И выпившие-закусившие мои разноцветные стойкие выжившие предки пели печальные еврейские песни, кусочки которых мама когда-то мурлыкала себе под нос, наглаживая мне школьную коричневую форму.

Мы с папой и моей старшей дочкой от первого брака, которой было восемь лет, зависли в межвременье, не зная, о чем говорить и что делать дальше. Возле нашего дома была скамейка на остановке автобуса 21-алеф, который шел от нашей улицы Кибуц Галуйот до маминой больницы, железная красная скамейка в сетчатую дырочку. Я уходила ночами на эту скамейку, курила, лежала, отвечала на вопросы редких прохожих и редких полицейских одной-единственной заученной фразой с ошибками: «Я не говорю на иврите, простите, простите, по-английски или по-русски пожалуйста, я не знаю, где мой дом сейчас, слиха, ани ле медаберет бе иврит, рак англит, рак русит бевакаша, ани ле мевина эйфо бейт шели ахшав». Меня в ответ уверяли, что я таки говорю на иврите, и нечего тут, а кстати, что ты тут сидишь, и все-таки где ты живешь, где твой дом?..

Где был мой дом в тот момент – я не чувствовала. Считать домом съемную крошечную трешечку на втором этаже на Кибуц Галуйот, где мы втроем с папой и маленькой дочкой растерянно жили день ото дня, где горела двадцать четыре часа в сутки свеча памяти перед маминой фотографией, – не могла, но и родина-моя-Автозавод была какой-то призрачной и совершенно не имевшей к нам тогдашним никакого отношения. Разве это дом, если в нем нет мамы? Без нее он умирал. Те полгода, что я прожила на Автозаводе без родителей до приезда в Иерусалим, наш дом отторгал свои части. Он выплевывал из половиц гвозди в самых неожиданных местах, и я рвала о них колготки. Падали книги с полок, падали сами полки. «Сгорели» все цветы, хотя я их поливала как прежде. Они как-то обуглились по краям, побурели, земля в горшках покрылась белым налетом. Однажды утром я пришла на кухню и увидела, что оплавился тройник с розеткой вместе – в тройник были воткнуты шнуры от лампы, тостера и холодильника. Ломались выключатели, один из них внезапно оказался «перекрыт» 10-копеечной монеткой 1961 года… В общем, дома не было, не было и места, к которому бы припасть, как Антею к земле, и спрашивать, как жить дальше.

Как жить дальше? Этот вопрос мы задавали друг другу молча каждую минуту – гуляя по променаду Таэлет (от дома было минут пятнадцать неспешного ходу), покупая в лавочке продукты, путешествуя по домам друзей по всему Израилю, купаясь в Секторе Газа, нюхая цветы в дальнем поселке на границе с Синаем, стоя в храме св. Спиридона Тримифунтского в Старом городе, бродя по Эйн Карем, глядя на малую бесконечность Мертвого моря… Ответа не было. Но чем больше я ходила, видела, осязала, тем крепче в меня прорастали пятитысячелетние камни, небо, трескучие колючки, жар и маета хамсина.

От вопросов «Где мы?», «Зачем мы здесь?», «Куда нам теперь?» – не могла мыслить категорией единственного числа, для меня осколок нашей семьи был единственным, за что можно было удержаться, – я уходила на эту остановку. Уходила от невысказанных и тщательно запихнутых куда подальше умоляний неизвестно кого дать силы вжиться, остаться, стать частью этого ландшафта и куском этой ноосферы. Уходила от потерянности и невозможности показать это папе и дочке, надо было быть сильной и спокойной, они не могли, а у меня получалось плохо. Уходила от невозможности принять решение и оторваться либо от московского дома на Автозаводе и друзей, либо от папы и этой отнимающей у меня день за днем куски сердца Страны, такой близкой и недосягаемой одновременно.

Сделай шаг, говорила Страна, все получится. Я боюсь, плакала я, кто я тебе тут, я же христианка, а по крови вообще гой паршивый, маму вон похоронили в части кладбища для «неевреев», сама знаешь. Фигня, говорила Страна, слушай сюда – сделай шаг, а там тебе помогут. Я не знаю, юлила я, я ничего не понимаю, подожди, дай подумать… Ну думай-думай, усмехалась Страна, пока еще время есть, но оно тикает.

И не к кому было обратиться, только к Богу. И Бог был со мной везде, он был в моей руке, в мокрой от слез бандане, которую я носила тогда вместо кепки, в теплом ночном ветре, светотени, в полицейских и подарившем мне бублик арабском мальчишке. Но это я сейчас понимаю, а тогда я только чувствовала, но сердце было, как та скамейка на остановке, – дырявое, железное и красное.

Выбор за меня в результате сделали другие – мне позвонили из Москвы и предложили работу, которую бы я никогда не нашла в Израиле. И показалось, что именно в этот момент мой оставленный практически мертвый Дом вдруг подал голос, позвал жалобно, как старый немощный человек, молящий об участии, как кто-то очень одинокий, ожидающий моих, именно моих объятий. Все внутри рванулось навстречу этому внезапно зазвучавшему голосу, автозаводскому скверу, башням Симоновского монастыря, пойме Москвы-реки, поездам окружной железной дороги… С учетом ряда обстоятельств, которые мешали мне в тот момент начать оформление гражданства, я приняла предложение и стала собираться домой.

Теперь я понимаю, что, несмотря на тогдашнюю неуверенность в себе и в завтрашнем дне, я, конечно, могла прожить другую жизнь. Да, банальность, да, каждый из нас получал эти подарки на каком-то повороте-перекрестке судьбы – возможность что-то резко изменить, сойти с рельсов и прицепить лыжи, выбросить компас и рвануть поперек колеи. Были и у меня потом какие-то другие такие возможности, поменьше и поневесомей. И впоследствии я много раз жалела о том, что не осталась и не стала частью Вечного Города, когда мне было двадцать пять лет. Но голос Дома заставил меня рвануть в офис «Трансаэро» и купить билеты в Москву, на Автозавод, на родину, туда, где еще оставались живыми воспоминания о том времени, когда все мои родные и любимые были вместе, все любили и берегли друг друга, и мы с бабушкой перед Новым годом шли на рынок, чтобы выбрать одну новую елочную игрушку.

Заканчивался 1999 год, наступал миллениум, каждый человек на земле ждал каких-то неведомых перемен. И они наступили, и уже стали прошлым, а родина моя, Автозавод, все стоит, это по-прежнему мой Дом, моя крепость, мое хранилище собственных снов и чужих историй; это время моей памяти, в котором, как в куске плексигласа, застыли жители автозаводских коммуналок – смешные, обаятельные, завистливые, искренние, добрые, отвратительные, несчастные, мудрые, скрытные, навязчивые, мерзавцы и святые, готовые одновременно любить и предавать, дать кров и вышвырнуть на улицу… и бесконечно в душе своей рыдать о тех жизнях, которые им – как и мне – не довелось прожить.

Часть вторая. Оbservationes, или Выписки из домовой книги

Несколько лет я записывала смешные, курьезные, грустные да и вообще всякие разговоры и ситуации в нашем районе, слушателем и свидетелем которых довелось стать. Это довольно распространенный жанр, особенно в социальных сетях, главная же его ценность заключается в том, что не надо ничего придумывать – слушай, наблюдай, запоминай, записывай. Жизнь гораздо богаче вымысла.