Струна - Илья Крупник Страница 26

Но теперь я увидел, что он сдвинулся там наконец и зашевелился, а потом исчез сразу, сполз, наверно, и спрыгнул, что ли, с той стороны – потому что раздался шум, сильный треск в бурьяне.

– Павел Захарович, – сказал быстро Юра, – подождите. Я сейчас. – И кинулся, стараясь тихо, к темному дому. Он обогнул его, потом, пригибаясь в высокой траве, пошел, выходит, дальше, да и луна скрылась. Я оказался на досках один в темноте.

И тогда я услышал за спиной шорох.

– Дядя Паша, – позвал меня дрожащий и, похоже, детский голос. – Дядя Паша…

Я повернулся туда всем телом, на голос.

– Дядя Паша, не пугайтесь, дядя Паша… – подходила ближе и ближе ко мне высокая, так показалось наконец в темноте, высокая девушка. – Вы меня не узнали, дядя Паша?… Я – Вера. Беленко. Я – Вера.

Она схватила за руку меня, и я почувствовал, что ладонь у нее теплая, пальцы ее теплые – они настоящие, я стиснул их… Это действительно девочка Германа-Генриха, взрослая дочь, которую я знал и знаю с самого ее рождения.

Короче. Короче… В общем, когда она села рядом со мной на доски и стала рассказывать, я отпустил ее руку. Я слушал, я кивал, а она рассказывала, она всхлипывала, она говорила быстро, тихо, а я кивал, ее успокаивал. Вот только…

Скажу прямо, откровенно скажу: я слушал, слышал все хорошо, каждое слово ее слышал, но я… я ничего не воспринимал.

Знаете вы, как бывает такое: ты слушаешь, ты киваешь, все понимаешь, но как-то проскакивает оно словно бы сквозь тебя. Потому что сам ты весь – весь! – в другом. В том, что сбоку происходит, ты к этому прислушиваешься, к самому для тебя главному ты прислушиваешься! А я, я о Юре тревожился. Потому что… Пусть бы вернулся он поскорей.

И потому слова ее стали мне припоминаться, стали доходить до меня позднее, куда позднее.

– Паа-вел За-хаа… – закричали, это точно! Точно, Юра крикнул! Я подхватился, едва не уронив правый костыль. – Паа-вел За…

Это было сбоку, справа, с той стороны, где наш дом.

– Быстрее, – сказал я Вере. – Давай быстрей!

И мы побежали.

Мы бежали (насколько, понятно, могу я бежать на костылях – еле двигались, конечно), и я останавливался перевести дух и прислушивался, поводя то в одну, то в другую сторону головой. Отсюда до нашего дома – минута, два шага, раз плюнуть, но это для здорового, для молодого это минута.

В переулке фонари на проводах раскачивались в ветре, и морось под ногами, морось на мостовой, и – ни души, даже у посольств впереди, на противоположном тротуаре, попрятались постовые в будки.

– Вон он, дядя Паша…

Слева от нас, на углу, где остались высокие тополя без домов и свалено было в кучи железное утильсырье, лежал ничком, головой к концу торчащего рельса человек.

– А-а-а-а! – закричал я и кинулся, и разве что на одну секунду мелькнули мне в стороне за тополями и пропали убегавшие к гаражам фигуры. – Ю-ра… – Я трогал пальцами, я щупал, гладил пальцами Юрину куртку, наклоняясь. – Юра…

И он повернул, застонав, ко мне все перемазанное в крови лицо.

Вера вцепилась, принялась тянуть его за плечи, и я тоже – поднимать.

– Па-вел… За-харович, – проговорил он, хватая за руку меня, – они… они…

– Юрочка, родной ты, Юра! – Я водил пальцами, дрожа, по его уху, по его щеке, и все пальцы у меня тоже стали в крови и липкие.

Не знаю, как мы его подняли, но подняли. Сперва на колени он встал, потом она, Вера, обхватила, он обвис на ней, а рука его, правая, была на моем плече.

Когда дома мы обмыли и осмотрели, перевязали как могли, я остался у его кровати на стуле в его комнате. Они его и ногами били, но ран ножевых на нем, слава богу, не было.

Он забывался по временам, и я поил его сердечным лекарством, потом еще, чайник мы грели постоянно, прикладывали компрессы.

Уже ночь наступила. Я достал Вере подушку, запасное одеяло, чтобы легла она спать в моей комнате на кушетку. А про себя решил: если ночь будет спокойная, тогда подремлю, но только возле него, подле Юры: у его окна стояло старое кресло.

Потом мне представилось, что он все же заснул, хотя иногда стонал, и я подтягивал вверх тихонько сползающее с него одеяло.

Я смотрел на него: он лежал на спине, маленькая лампа горела на табурете, затенена была газетой, я смотрел на худое, с закрытыми глазами лицо, оно не взрослое было совсем, а точно бы сына, и не бледное оно, а даже желтое оно, костяное было, как неживое.

«Нет! – не вслух, а про себя молил я. – Пусть… пусть что угодно, пусть, только б не это! Нет! Не это!.. Нет!»

У меня не было в жизни никого больше. И ничего теперь в жизни мне больше не было нужно.