Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина Страница 26

Женщина помогла ему выбраться из дома, отодвинув заслон, прощай, наверное, ты к нам не вернешься больше, и долго смотрела ему вслед, что-то было в нем такое, что сводило с ума женщин, вот и эта попалась. Он бросился сначала в одну сторону, к эстакаде, запруженной машинами, затем в другую, к заброшенным, заколоченным домам, среди которых попадались и жилые, но нигде не было ни души, не у кого было даже спросить, не видели ли они девушку, худую, страшную, в розовом парике, а может, и без него, лысую, с портфелем, набитым деньгами, а впрочем, про деньги не стоило бы, конечно же, упоминать. Без квартиры, без денег, в мокрых подгузниках, в федеральном розыске, интересно, сколько ему дадут за похищение, вот идиот, как же жестоко он поплатился за свою дурь, да сразу нужно было понять, что эта безумная идея не кончится ничем хорошим, но остается еще надежда, что его пожалеют, все же онкология, или признают невменяемым, не отдающим отчета своим действиям, ведь именно невменяемым он и был все последнее время. Во дворе три дома были заброшенными, мрачными, и не мертвыми, и уже не живыми, но один, трехэтажный, постройки годов двадцатых, с маленькими сидячими ваннами и тесными кухнями, был еще вполне обитаемым, на грязных пыльных окнах висели шторы, на подоконниках зеленели цветы, а на детской площадке, точнее на том, что от нее осталось, лежал брошенный яркий мяч, и как только люди живут здесь, а впрочем, где и как они только не живут. Наверное, очень скоро сюда приедут экскаваторы с большими зубчатыми ковшами, которые разворотят мертвые дома, чтобы на их месте построить живые, высокие, блочные, безликие, с дворами, детскими садами, парковками, магазинами, скверами, и никто уже не вспомнит старые дома, как и люди, которые идут утром на работу а вечером с нее, или спешат за покупками, или гуляют по бульвару, не задумываются о тех, кто еще недавно шел, спешил или гулял, а вот теперь уже нет, и ничто не напоминает о них, ведь даже скамейки, на которых они выцарапывали свои имена, с тех пор уже несколько раз заменили на новые и затерли надписи на стенах, а ведь все эти здесь был вася или катя + петя, намалеванные краской на фасаде, не вандализм или глупость, а наивная, и оттого еще более трогательная попытка оставить хоть что-то после себя, когда васи, кати и пети уже не будет, а надпись, гляди ж ты, останется, но нет, увы, на самом деле не останется и ее. Была какая-то незнакомка, сказала ему старуха, сидевшая на лавке, вроде бы с розовыми волосами, вроде бы с портфелем, а ведь я помню, когда здесь еще было много детского смеха, болтовни, счастья, да и несчастья, впрочем, тоже, и были люди, много людей, а теперь вот тихо, как на кладбище, и только машины с эстакады шумят и сигналят клаксонами, не давая уснуть. А куда она пошла, с розовыми волосами и портфелем, перебил он ее. Да кто знает, куда пошла, а еще здесь было много любви, веселья, чего только не было, вот сижу теперь целыми днями и жду, может, услышу опять смех. В ту сторону или в другую, спросил он опять, в ту или в другую. Много любви, и смеха, и разговоров, и счастья, и куда все делось, куда ушло все из этих домов, испустивших дух, как это делают люди, уставшие жить.

Он был в отчаянии, которого не испытывал никогда, даже ничего похожего не мог припомнить на то чувство, которое сжало его в крепких, удушающих объятиях, словно набросившийся со спины убийца, так что хотелось, обмякнув, махнуть рукой, да будь что будет, и отдаться отчаянию целиком, как отдается жертва, у которой нет сил сопротивляться. И в тот момент, когда он уже готов был сдаться, увидел, поначалу не поверив своим глазам, ее, лежащую на обочине дороги, портфель под головой, как подушка, чуть в стороне парик, грязный от пыли и уже не розовый, а серый, а вокруг нее, словно стервятники, какие-то бродяги, которые не решались пока подойти ближе. На бетонном заграждении были наклеены афиши, большей частью старые, прошлогодние, словно время здесь остановилось, и среди них он увидел рекламу ее фильма, жизнь без любви не имеет смысла, какой же красавицей она была, особенно в этом черном бархатном платье с оголенным плечом, а теперь вот лежит на земле, извалявшаяся в пыли, и тонкие, в шишках, ноги вывернуты в разные стороны. Он кинулся к ней, проверил, жива, дышит ли, дыхание было, хоть и слабое, открыл портфель, удостоверившись, что деньги внутри, слава богу, еще одна гора с плеч, и, встряхнув ее, попытался поднять, а бродяги, чуть отступив, продолжали смотреть, гадая, выгорит ли им что-нибудь или не стоит и надеяться. Она почти не могла говорить, была бледной, слабой, пустой, словно жизнь вылилась из нее, как вода из расколотого кувшина, и он, нагнувшись, долго не мог различить, что же она говорила ему, пока, наконец, не расслышал: прости, старичок, в этой жизни каждый за себя. Ну-ну, усмехнулся он, рецидивистка ты моя, обхвати-ка меня за плечи, бедная девочка, у тебя ведь совсем нет сил, и во что только я тебя втянул.

Их портретами были оклеены все фонарные столбы и доски объявлений, еще бы, больной раком, почти обреченный, какой-то безработный или что-то вроде этого, похитил знаменитую актрису, умирающую от лимфомы в самом расцвете лет, и полиция не может найти никаких следов, так что даже министру внутренних дел пришлось выступить в новостях, извинившись перед телезрителями за плохую работу подчиненных. Ее фотография, старая, снятая еще до болезни модным фотографом, вновь появилась на обложке журнала, его фотография, и где только репортеры достали этот портрет, он и не похож там на самого себя, украшала криминальную хронику, а театр, поставивший пьесу, неплохо нажился на скандале с сорванной премьерой, и режиссер надеялся, что вся эта история протянет еще хотя бы полгода, а потом, когда интерес к постановке, и так неплохой, начнет сходить на нет, вот тогда уже актриса может найтись, живой или не живой, скорее второе, все равно это неизбежно, подарив спектаклю второе рождение, и нет ничего циничного в таких мыслях, тем более что все в театре думали так же, только не решались высказываться вслух, а режиссер был человеком прямым и говорил как думал.

Они сняли комнату в квартире у вокзала, в старой, закопченной от тепловозного дыма пятиэтажке неподалеку от железнодорожного моста, у подслеповатой старухи, сдававшей посуточно, которую нашли у вокзала среди ошивавшихся там женщин, предлагающих приезжим жилье на час, на сутки, на неделю. Если совесть нечиста и менты на хвосте, иди на курский вокзал, там тебе всегда помогут, из последних сил просипела она со знанием дела, не выходя из роли малолетней преступницы, и действительно, никто не спрашивал их документы, к тому же старуха носила огромные, толщиной с палец очки и при своих минус пятнадцати слушала, а не смотрела телевизор, который к тому же показывал с помехами, но старуха этого даже не замечала, так что и подумать не могла, что похититель и похищенная актриса, а о них говорили в каждом выпуске новостей, живут с ней под одной крышей.

Квартирка была маленькая, с одной комнатой, в которую старуха пускала жильцов, с тесной кухней, где ночевала сама на диване, и совмещенными ванной и туалетом. Ей досталась кровать, неудобная, с продавленной правой половиной, так что спать приходилось на левой, а он устраивался на полу, на матрасе, который по утрам сворачивал в рулон прямо с постельным бельем и убирал в угол, чтобы не мешал. Батареи работали на полную, и, спасаясь от духоты, они открывали окна, а когда, грохоча, проезжали поезда, те стучали форточками, как птицы подрезанными крыльями. Они представились отцом и дочерью, и хотя он знал, что эта роль, которую она, расставшись с образом преступницы, покорно дала надеть на себя, как смирительную рубашку, не делает ее счастливой, напоминая о годах, проведенных под присмотром властных, честолюбивых родителей, не заметивших даже, что у их дочери нет не то что воли, а даже личности, но пока что ему было очень удобно держать ее такой, чтобы хоть как-то обустроить их жизнь и перевести дух после невыносимой прохвостки, какой она была несколько дней назад. Старухе платили каждое утро, за сутки вперед, и первую неделю она радовалась, что не нужно ходить на вокзал в поисках новых жильцов, на вторую неделю стала подозревать неладное, а на третью, мучаясь от любопытства, спросила у него, столкнувшись в дверях ванной-туалета, чего это такой мужчина, с деньгами, что сразу видно даже ей, слепой старухе, живет с дочерью в грязной тесной квартирке, а не снимет себе чего получше. Она мне не дочь, помявшись, сказал он, и ей еще нет восемнадцати, а это, согласно статье сто тридцать четыре федерального закона, карается сроком до четырех лет. Ах, ну тогда понятно, с облегчением вздохнула старуха, которая в общем-то не имела ничего против тех, кто не в ладах с законом, просто не любила недоразумений и недосказанности, так что, получив объяснение, вполне ей понятное, тут же и успокоилась, сразу бы так и сказали, чего скрывать, дело-то житейское.