Его звали Бой - Кристина де Ривуар Страница 26

Прижав ко рту салфетку, Жан с трудом удерживал смех, я толкнула его локтем, мне казалось глупым смеяться: мне-то понравился список, составленный Морисом Мартеном во имя равенства, я хотела, чтобы мэр его дополнил. Мне кажется, Лалли и Даниель были со мной согласны. Во всяком случае, они сплелись между собой так же, как раввины и Моцарты из стихотворения.

— Да здравствует господин мэр! — крикнула мадам Фадиллон.

Очнувшись от оцепенения, гости подхватили. Да здравствует господин мэр! Ему устроили овацию, которую он благосклонно принял, приглаживая усы с лукавым и одновременно слащавым видом. Да здравствуют сантименты, ландец умеет играть на струнах сердца, как на скрипке. Брат Даниеля как раз взял с собой скрипку за стол, и теперь она запела на какой-то цыганский мотив. Бис, бис! Форе. Римский-Корсаков, «Полет шмеля», который отогнал насекомых, вертевшихся возле тарелок, перепачканных карамелью. Два-три весельчака тихо исчезли, а потом вернулись на ходулях, пытаясь изобразить танец, они топтались с изяществом раков, а после затеяли поединок, от которого все чуть животики не надорвали. Подали кофе, ликеры, я снова вижу Лалли: она оперлась локтями на стол, шиньон, фата и флердоранж слегка сползли на плечо Даниеля. Перед ней — рюмка ликера, похожая на зеленый листок. Она медленно, томно поднимает рюмку и подносит ее к губам своего мужа, и вдруг рука ее застывает, голова вскидывается, как будто ей в лицо плеснули грязной водой. Я слежу за ее взглядом, мое сердце сжимается, я подхожу к Жану — и вижу ее. Еву Хрум-Хрум. Она очень медленно идет по аллее, ведущей от ворот к дому, нацепила свой вдовий наряд: черные чулки и туфли, пальто до пят, креповую вуаль, приколотую к шляпе большой булавкой. Она приближается. Хруст гравия под ногами. Подходит к бигнонии. Креповая вуаль на фоне потока оранжевых цветов. Я сейчас заору, и она убежит. Убежит? О нет, только не Ева Хрум-Хрум, она подходит все ближе, ожесточенная, неумолимая. Присутствующие понемногу застывают, кто подносит руку ко рту, кто вздрагивает. Мадам Фадиллон, ничего не понимая, трясет своей шляпкой-клумбой, поднимает пустые глаза — что происходит? Ева приближается, словно черный корабль.

— Это я, мадам Фадиллон.

— Кто это «я»?

— Я, мадам Бранлонг.

— Мадам Бранлонг… как это мило, как хорошо, что вы все-таки пришли, ах, это такая радость для нас!

— Вы так думаете, мадам Фадиллон? Вы правда так думаете?

— Думаю ли я… думаю ли я… Лалли, скажи, нам это не в радость? Лалли, ты где?

— Я здесь, мадам.

— Где здесь? Что у тебя с голосом? Ты что, спала? Ты спишь в день твоей свадьбы?

Шутка стынет в тягостном холоде. Лалли двумя руками цепляется за плечо Даниеля, но тот, похоже, ничего не понимает. Его очки. Его глаза цвета мокрого песка. А перед ним, во вдовьем облачении — незнакомка. Он не понимает: здесь праздник, счастье, зачем здесь эта женщина? Шепотом спрашивает:

— Лалли, кто это?

Лалли не отвечает, она не в силах произнести ни звука, ее стиснутые губы посерели, стали цвета пепла. Страх высушил, выжал это существо, еще минуту назад такое живое, желтые тени залегли на щеках, она окаменела. Я не подумала о смерти, это еще чуднее: как будто время, нелепо торопясь, сделало свою работу — у Лалли больше нет возраста. Лица вокруг нее расплываются, они все превратились в пейзаж, только черный креп не утратил очертаний.

— Ну, Лалли Леви, ты не предлагаешь мне присесть?

Снова пауза, я смотрю на Жана, он не шелохнется. На верхней губе усиками проступает пот.

— Лалли, о чем ты думаешь? — говорит мадам Фадиллон. — Садитесь рядом со мной, мадам Бранлонг. Хотите вина? Еще осталось шампанское и ликеры, не желаете ликерчика?

Лалли застыла как изваяние, Даниель тоже. Не в силах ничего понять, он ждет. Я тоже, папа тоже, Жан тоже. Тогда кто-то, кажется, мэр (в моих воспоминаниях пробелы, словно блеклые пятна, заслоняют почти все, кроме черной женщины и стоящей напротив нее каменной Лалли), налил ликер в граненую рюмку и подал так и не присевшей тете Еве. Она взяла рюмку, посмотрела на нее, поднесла к носу, понюхала, потом выплеснула содержимое через плечо.

— Я не пить сюда пришла.

— Что, что, что такое? — лепечет мадам Фадиллон.

— Я не пить сюда пришла, — повторяет Ева Хрум-Хрум, — за чье здоровье мне тут пить?

— Но… да что же это такое? Что происходит? — стонет мадам Фадиллон. — Мадам Бранлонг, в чем дело? Что с вами?

— Лалли Леви, тебе не стыдно? Ты подумала о твоих родителях? О твоих братьях и сестрах? Обо всех умерших, что они подумают о тебе там, наверху? О ТВОИХ УМЕРШИХ?

Мадам Фадиллон схватила свою цветочную трость, воздела ее и стала ею потрясать.

— Мадам Бра… вы с ума сошли? Вы с ума сошли? Что вы несете?!

— Я не несу, а говорю. У меня-то есть мужество, я говорю то, что думают все: Лалли Леви, тебе не стыдно?

— Замолчишь ты?

Папа, наконец-то. Он встал, я даже этого не заметила. Быстро подошел к сестре, дернул за руку. Замолчишь ты? Замолчишь или нет?

— А тебе не стыдно? Присутствовать при такой церемонии, при смертном грехе, при… при черной мессе. И сына моего сюда притащить!

Ее сын не отвечает, он исчез. Папа трясет ее, сначала тихо, потом все сильнее, он как будто хочет ее выкорчевать, креповая вуаль взвивается справа и слева.

— Отпусти меня, отпусти, говорю тебе!

— Замолчишь ты или нет?

— Уходите, мадам Бранлонг!

Слепая стоит на ногах, потрясая палкой, как дикари копьем. Тетя Ева делает шаг назад, папа уволакивает ее, она вырывается. Отпусти меня, отстань, стыд, Лалли Леви, стыд, отпусти меня, мой сын, ты притащил его сюда, на черную мессу. Проклятия затихают. Черная месса, черная месса, мой сын. Увлекаемый папой, траурный силуэт тает за деревьями и аллеей, ближе к воротам. Гости на свадьбе словно прячутся под дубами, новобрачная тихо рыдает, закрыв лицо руками, муж гладит ее по голове через смятую фату. Я ищу Жана в саду, в доме — везде и в конце концов нахожу в ванной комнате, лежащего на полу, мучимого тошнотой. Рубашка его испачкана, блейзер тоже.

Лео и Даниель. В моем представлении они похожи, я говорила себе, что, когда Лео рассказывал о «Сансье-Добантоне», у него так же расширялись зрачки, как у Даниеля, когда тот смотрел, как Лалли ест крем или поет. А вопли бешеного Рико Лео, наверное, воспринял так же, как Даниель в день своей свадьбы — мрачное явление тети Евы: ничего не понимая. Бывают такие люди, которые не могут распознать ненависти: с чего бы им ее узнавать? Они с ней не встречались, родились спокойными и рассеянными, они любуются природой, а не покоряют ее. Даниель обожал в Лалли именно благодать, излившуюся на нее, ее тело из мягких изгибов и душу под стать, здоровье, потоки волос, и то, что ее голос мог без усилия взять самые высокие, самые сложные ноты, Даниель и Лео не любят усилий, для них это слишком близко к жестокости. Когда Лео решил покинуть Францию, он не имел ни малейшего представления о том, что его ждет. О горах он, может быть, что-то и помнил, по каникулам. И нарвался на Рико, на его бешенство и на бешенство гор, на мокрый снег, хлещущий по лицу, на снежные тропы, снежные ковры, сугробы-капканы и на пастушью хижину, в которой сыро, как в пещере, холод просачивается под кожу, разливается под ней, ночь тянется до бесконечности, дурной сон не снимает усталость, а совсем наоборот (просыпаешься разбитым, с ломотой во всем затекшем теле, а натруженные ноги живут сами по себе — горят и болят). Лео купил у проводника сапоги на два размера больше, думая, что так будет удобнее, а они превратились в кандалы. При каждом привале он поскорее снимал их, растирал лодыжки маниакальным движением, от которого не было никакой пользы, поскольку поднимался он, заплетая ногами, словно курица, которую сбила телега, и лицо его серело, тогда Эли, его приятель, снова заговаривал о метро, об эскалаторах. Говорил: подумать только, ведь некоторые люди предпочитают автобус, надеясь увидеть хоть тень улыбки на губах Лео, а тот отзывался, собрав остатки мужества: