Старомодная манера ухаживать - Михайло Пантич Страница 26

Зажегся свет, я посмотрел вперед — это и правда была она, я раздумывал, поздороваться или нет: мы были знакомы условно и, как я предполагал, находились не в самых лучших отношениях, позже узнаете почему, — и я решил этого все же не делать. Я двинулся к противоположному выходу, но он был заперт, наверное, администратору лень было его открывать.

В результате я вынужден был идти туда, куда и все остальные. Снаружи клубилась тьма. Признайтесь, это странное ощущение. Вы входите в кинотеатр днем, еще светло, а после сеанса выходите прямиком в ночь, немного выбитые из колеи, разумеется, если фильм более или менее приличный. Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Она стояла у самого выхода, последняя из зрителей, не считая меня, и прикуривала сигарету. Мне некуда было деваться, тут-то она меня и заметила, и я сказал:

— Привет.

— Привет.

— Я думал, поэтессы не ходят в кино.

— Плохо ты думал.

— Лучше плохо думать, чем не думать вовсе, — попытался я съехидничать, но получилось напыщенно и глупо, киношные диалоги мне никогда не удавались.

Мы вышли на плохоосвещенную, посыпанную свинцовой крошкой улицу, рядом, слева от нас, на стене я сразу разглядел надпись о невероятном Штукеле. Стоило, должно быть, каждому пойти своей дорогой, но мне вообще никуда не хотелось идти, пустая комната не сулила мне ничего неожиданного, скверная телевизионная программа, ночной душ, сломанный холодильник… Этот день был потерян навсегда, для всего, даже для письма. И вообще, все лето было невыразительное, пустота поздних вечеров, отсутствие гонораров, да мне все равно совершенно не работалось, и так мы и стояли в нерешительности, должно быть, и у нее в голове вертелись похожие мысли. Я не знал, как прервать тишину, и молчал до тех пор, пока она ни предложила пойти пропустить по кружечке пива.

Я уверен, что вам хорошо знакомо выражение «по кружечке». В нем, в сущности, скрыто мучительное, отчаянное послание, которым мы кому-то опосредованно сообщаем о нашем желании хоть ненадолго, в этот день и этот час отсрочить затянувшееся, неинтересное умирание.

— Ничего не имею против, — ответил я, и мы присели у киоска с гамбургерами и прочей гадостью и заказали два маленьких пива. Оно было достаточно теплым, чтобы ударить в голову. Мы выпили, затем еще по одному и еще по одному, болтали ни о чем, я расплатился, наконец, мы встали, снова безвольные, и тогда она меня, как вы понимаете, пригласила к себе. Я согласился, хотя у меня не было под сводом небесным ни одной стоящей причины ни «за», ни «против», однако под этим сводом и без того все относительно, как сказал бы А. Э. Мы двинулись.

И наконец, пора мне уже вам ее представить. Имя вам ничего не скажет, вы, если я не ошибаюсь, ни так, ни эдак не читаете поэзию, в особенности нашу современную, а она именно этим и была — наша современная поэтесса, ни лучше ни хуже («сто лучших, сто худших», говорит С. Г., когда заворачивает авторам рукописи) тех маленьких, незамеченных поэтесс, которых вы каждый день встречаете на работе, в магазине, в автобусе, в кинотеатре, на собрании жильцов дома, даже не подозревая о том, что это кто-то, пишущий стихи, читающий Сафо, Эмили Дикинсон, Сильвию Плат, Весну Парун и не знаю кого еще (свободно дополните список), кому мерзок мир и кто втайне мечтает о том, что она-то и есть новая Гипатия, которую за ереси разного толка молодые фанатичные христиане однажды где-нибудь, может, прямо завтра на центральной городской площади, растерзают, отсекая куски плоти остро заточенными раковинами моллюсков. Кстати, пока не забыл причину моих колебаний, подходить к ней или нет. С месяц до этого я опубликовал скорее саркастический, чем негативный отклик на ее последнюю книгу, который, признаю, был не блестящим, но что-то надо было делать, вот я и маялся дурью с женской литературой. К счастью, из какой-то необъяснимой вежливости мы об этом не упоминали, хотя я и знал, что всему свое время, но оно еще не настало, ночь удалялась от нас, как раскачивающийся пьяный корабль, затерявшийся в пучине.

Ее квартира была недалеко, в двух или трех кварталах, в тихом новобелградском районе, шли мы, не торопясь, и я подумал, что мы как будто все это время играем в плохом, уже виденном фильме, не в состоянии его прервать, поскольку не знаем, что с собой делать. Мы отдались предсказуемому сценарию, раз уж идет, пусть идет до конца. Лифт скользнул наверх, она отперла дверь и, зажигая свет, впустила меня внутрь; передо мной сверкнуло просторное, выбеленное помещение без запаха (а запах квартир это нечто, наводящее на меня ужас). Мансарда была обустроена на любопытный манер: хотя в ней не было стен, они как будто подразумевались, библиотека, письменный стол у окна, большая кровать и дальше все как надо. Я сел и принял предложенную выпивку.

— Красивая квартира, — произнес я, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Неплохая.

— От Союза писателей?

— Да нет, — улыбнулась она. — Досталась от бывшего мужа.

— А, ясно. Дети?

— Сын. Семь лет. Сейчас на каникулах с отцом. Есть хочешь?

— Не особо. Но не откажусь.

Она принесла бутерброды. Мы сидели, ели и смотрели последние новости. Меня тошнило от этих рож.

— Пишешь?

— В основном, нет, — ответил я. — А ты?

— Та же история. А как твоя новая книга?

— Кое-какие наброски, но я давно должен был ее закончить. Когда твоя?

— К выставке. По крайней мере так мне сказали, но кому сейчас можно верить. Ну, назови мне хотя бы одного издателя или редактора? Все одинаковые: сумасшедшие, нелепые, гениальные…

«Югославский рынок трикотажа переполнен некачественной продукцией», — вещал лысый диктор с гитлеровскими усиками, а я не знал, что с самим собой делать. Я находился в этой квартире совершенно случайно, хотя, не будем обманываться, случай — это всего лишь другое имя неизбежности, с поэтессой старше меня лет на десять, не меньше, о которой, к тому же, я не знал практически ничего, я выпивал, произносил бессмысленные фразы и слушал глупости о какой-то эпидемии болезни животных, всплеске национализма, братских делегациях неприсоединившихся стран, перемещении трехочковой линии в баскетболе с 6,24 до 7,15 и так далее…

— Я прочла твой текст, — сказала она неожиданно.

— Ага, — промычал я, не спрашивая, какой текст, прекрасно зная, о чем речь. — И?

— Думаю, он мерзкий.

— Мерзкий?

— Отвратительный. Пустой. Нетерпимый. Злобный. И, что хуже всего, неостроумный. Подставь любое похожее прилагательное, прилагательные и так худшие из слов.

— И слово «худший» тоже прилагательное.

— Не спорю. Но если текст ужасный, он ужасный.

— Ладно. Опять прилагательное. Ну, ладно.

— Без капли понимания, ничтожный, неглубокий, без понимания позиции другого…

— ?!!

— Тебе нечего мне сказать?

— Именно, что нечего. Я написал то, о чем в тот момент думал.