Материнское воскресенье - Грэм Свифт Страница 26

Но что же все-таки Милли хотела сказать этим «ты из образованных»? Всю жизнь Джейн будет пытаться это понять. И как много Милли могла знать – точнее, догадываться – об их с Полом Шерингемом отношениях?

В конце концов Джейн правда назвала выдуманный ею персонаж поварихой Молли. А ее пребывание в роли «приемной дочери» Милли оказалось равно семи годам, поскольку через шесть месяцев после того Материнского воскресенья у Милли, которая и раньше выражалась довольно странно и смешно и вечно путалась в словах, что-то приключится с мозгами и ее куда-то увезут. Джейн так и не узнала, куда именно ее увезли, и продолжала думать, что Милли, возможно, просто вернулась в бедный домишко своей матери. На самом же деле повариху увезли в такое место, куда обычно отвозят утративших рассудок женщин, принадлежащих к тому же сословию, что и Милли, и они оттуда никогда не возвращаются.

Так Джейн, можно сказать, осиротела во второй раз.

И какая разница, что Милли считала, будто она «из образованных»? Какая разница, если бы небо изначально назвали землей? А дерево – нарциссом? Разве это сказалось бы на существующей ныне природе вещей? Или на их великой тайне?

Разве что-то изменилось бы, если бы Джейн тогда не осталась лежать в кровати, а спустилась бы вместе с Полом, по-прежнему голая, и, ступая босиком по холодным шахматным плиткам пола, сама сорвала бы цветок орхидеи, буйствовавшей в той чаше, чтобы вставить в петличку его строгого пиджака?

– Для меня. Ведь мы с тобой никогда больше не увидимся.

И получилась бы некая, словно притянутая за уши, неестественная сцена из такого же притянутого за уши литературного сюжета.

Она стала писательницей, и именно потому, что она ею стала, а может, потому что стала она ею из-за того, что ее постоянно мучили вопросы о непостоянстве и переменчивости слов, эта особенность слов никогда не переставала ее волновать. Слово отнюдь не было вещью, конечно же нет. И ни одна вещь отнюдь не была неким словом. Но странным образом слова и вещи становились нераздельны. Неужели все на свете – это просто чья-то великая выдумка? Слова, точно невидимая кожа, окутывали весь мир, придавая ему видимость реально существующего. Однако нельзя было сказать, что весь мир немедленно исчезнет или перестанет казаться вполне реальным, если отнять у него слова или даже их уничтожить. В лучшем случае вещам, пожалуй, стоило бы благословлять слова, придающие им определенность, ну а слова могли бы благословлять все сущее.

Но подобными мыслями она никогда ни в одном интервью ни с кем не поделится.

Впрочем, она будет рассуждать на эту тему – причем иной раз даже в постели – в обществе своего мужа Дональда Кемпиона, которого станет называть Великим Прозектором. А он ее – Великим Вивисектором. Ну вот и появились новые слова! И она покажет мужу язык.

«А что еще, кроме интереса к словам, по вашему мнению, необходимо, чтобы стать писателем?» – спросит интервьюер.

«Ну, во-первых, вы должны понять, что слова – это всего лишь слова, это просто порции выдыхаемого воздуха…»

И гусиные лапки в уголках ее глаз будут прямо-таки светиться от довольной улыбки.

«О, конечно же, истории о приключениях, «истории для мальчиков»! Хотя тогда все еще шла война, а значит, все то, что предназначалось для мальчиков, практически утратило смысл. Стало считаться недостойной внимания чушью».

«А… сами мальчики?»

«Вас интересуют мои… приключения с мальчиками?»

Она станет писательницей. Она проживет до девяноста восьми лет. Ее жизнь будет такой долгой, что она успеет пережить две мировые войны и правление четырех королей и одной королевы. Даже, можно сказать, двух королев – ведь она наверняка появилась на свет, когда королева Виктория еще была на престоле ^[12]. «Появилась на свет и была забыта».

Ей было десять лет, и она жила в сиротском доме, когда огромный корабль, столкнувшись с айсбергом, сразу увеличил в мире количество сирот. Ей было двенадцать, когда какая-то женщина бросилась под коня, на котором ехал король. Ей только-только стукнуло пятнадцать, когда она, успев летом поработать немного в одном большом доме – она таких дворцов никогда раньше не видела, – сразу все узнала насчет поллюций и прочих «ночных выделений».

Она проживет без малого век и поймет, что, по всей вероятности, узнала и увидела – а также написала – достаточно много. Впрочем, будет весело говорить она, она не прочь попытаться дожить и до 2000 года, только это ей вряд ли удастся. И без того просто чудо, что она сумела проделать такой долгий путь. Ее жизнь была словно проштампована цифрой «19», а девятнадцатилетней быть очень хорошо. И когда она это говорила, ее лицо расцветало улыбкой.

Хотя она отнюдь не считала, что всего этого – того, что она узнала и увидела, – действительно было в ее жизни так уж много. Даже когда она прожила уже семьдесят, восемьдесят или девяносто лет. «Ее годы в роли горничной», «ее оксфордские годы», «ее лондонские годы», «ее годы с Дональдом»… Ведь все эти годы она прожила, забившись в некую собственную норку, не так ли? И все эти годы она провела за письменным столом! И даже годы так называемой славы, когда о ней говорили во всех странах мира, когда она посещала такие места, где никогда даже не мечтала побывать, – все эти годы прошли как бы мимо нее, оставив в ее душе лишь неясный след. А затем началось: «Джейн Фэйрчайлд в семьдесят», «Джейн Фэйрчайлд в семьдесят пять», «Джейн Фэйрчайлд в восемьдесят». Боже мой! Да еще и постоянно приходилось отбиваться от одних и тех же осточертевших вопросов!

Но если учесть все то, что она видела своим внутренним взором… Что ж, тогда… Сколько же различных мест и всевозможных сцен она себе вообразила! «Внутренним взором» – таково название ее самой известной книги. А была ли она способна распутать все то, что видела своим внутренним взором, отличить воображенное и вымышленное от реальных фактов собственной жизни? Ну конечно, могла! Она же, черт побери, не фантастические романы писала! И все-таки для нее это было чертовски трудно. Иной раз и не под силу. И потом, ведь смысл писательства в том и состоит, чтобы принимать и описывать жизнь во всех ее проявлениях, не так ли? А смысл жизни состоит в том, чтобы безоговорочно принимать все факты – как реальные, так и вымышленные.

Ее «оксфордские годы»! Это стало одной из излюбленных тем интервьюеров. Да, она была в Оксфорде. И вполне честно могла сказать об этом, но, разумеется, вкладывая в эти слова совсем иной смысл, чем тот, какой обычно подразумевался. Однако она всегда с удовольствием, весело и свободно говорит в интервью: «О да, я была в Оксфорде…» или: «Когда я была в Оксфорде…»

Да, она действительно уехала в Оксфорд в октябре 1924 года, чтобы работать помощницей продавца в книжном магазине «Пакстонз букшоп» на Кэчпоул-лейн. А книги, как ей к этому времени стало окончательно ясно, превратились для нее в одну из первых необходимостей, в основу ее жизни.