Невинность палачей - Барбара Абель Страница 26

С самого начала драмы у Жермен Дэтти не получается воспринимать происходящее трагически. По крайней мере пока не застрелили грабителя. Хотя… Она не может отделаться от мысли, что не было момента, когда кто-то по-настоящему хотел кого-то убить.

Ее домашняя помощница умерла от сердечной недостаточности. У нее было слабое сердце, и оно не выдержало.

Грабителя пристрелил такой же юный придурок, как и он сам. Но разве в этом случае можно говорить о намеренном убийстве? Жермен Дэтти в этом сомневается. Пистолет с настоящими пулями попадает в руки подростка, который днями играет в свои компьютерные игры, – это должно было закончиться плохо. И подтверждение тому – ремарка его матери: «Тео, это не компьютерная игра!»

Этот мальчик – копия ее соседа напротив, она регулярно за ним наблюдает. Все мозги ушли в джойстик. Приключения – исключительно на диване. Жизнь – на экране компьютера или телефона.

Однако приходится признать, что с тех пор, как мать взялась запугивать их пистолетом и выстрелила кассиру в колено, положение стало серьезным. А Жермен этого не выносит – когда все становится серьезно. Это ее раздражает. Она слишком стара для таких глупостей. У нее не хватает терпения. И проблемные отношения в семействе Вы-все-у-меня-получите! (так она про себя их окрестила) – этого юного кретина, считающего себя властелином мира, и его матери, целиком отдающейся роли, которая ей не по силам, – ее совершенно не интересуют. Воспитание – оно как этикетка на продовольственном товаре: всегда указан срок годности. И когда он истек, продукт начинает дурно пахнуть. Воняет, как сегодня принято выражаться. Срок действия истек – и все, ваш билет недействителен…

Вот почему уже несколько минут Жермен молчит, хотя ей есть что сказать. Не хочется стать следующей жертвой судьбы, несчастливого случая, рокового стечения событий. А вот вернуться в родные пенаты, и по возможности с головой, руками и ногами на своем месте, – это ее вполне устроит.

Когда Алин Верду снова появляется в зале, Жермен Дэтти по ее взгляду понимает, что женщина прекрасно знает, что делает. Движения Алин энергичны и уверены. Жесты – точны, намерения представляются ясными. Сперва она подходит к кассиру и быстро, по минимуму, обрабатывает его рану: накладывает жгут, чтобы остановилось кровотечение, дезинфицирует, накладывает повязку и перевязывает колено бинтами, взятыми из аптечки в комнате отдыха. Гийом стонет, корчится от боли, шумно демонстрирует свои страдания, но Алин остается ко всему этому безучастна.

– Можете встать? – закончив, спрашивает она.

Гийом мотает головой. Он белый как простыня и вот-вот потеряет сознание. Алин берет инвалидное кресло Жермен, подкатывает его к кассиру и ставит так, чтобы оно оказалось у раненого юноши за спиной. Потом приказным тоном заявляет, что он должен помочь ей усадить себя в кресло. Хватает его под мышки, набирает в грудь побольше воздуха и поднимает, в то время как Гийом опирается о подлокотники.

Увозит его вглубь магазина. Через несколько секунд Жермен Дэтти слышит, как Алин возится, исторгает ругательство и просит сына помочь. Даже не разбирая слов, по тональности их голосов пожилая дама догадывается, что проблема в ее кресле. Гийом стонет, начинает просить, чтобы ему не делали больно.

Потом – тишина, наверное, еще более давящая, чем жалобы и плач кассира. Тома Пессен, Софи Шене и Леа Фронсак вопрошают друг друга взглядом, шепотом озвучивают вопросы, на которые никто не в состоянии ответить, изобретают гипотезы, не слишком оптимистичные, и те повисают в неопределенности относительно участи, им уготованной.

По прошествии двух-трех минут мать с сыном возвращаются. Мальчик толкает перед собой пустое кресло Жермен, которое и оставляет в шаге от заложников. Ему тоже досталось, судя по виду. Сработанная наспех повязка закрывает пол-лица, делая его неузнаваемым. Жермен Дэтти догадывается, что, помимо психологической травмы, у него на лице навсегда останется напоминание об этом отвратительном дне.

Алин снова берет пистолет и сжимает пальцами рукоять.

– Вы трое! – Она указывает на бухгалтера, рецепционистку и молодую мать. – Быстро встаете и следуете за нами!

– Что вы сделали с кассиром? – спрашивает Тома Пессен испуганно и подозрительно.

– Скоро узнаете, – холодно отвечает Алин.

Леа Фронсак заходится рыданиями.

– Отпустите меня домой, умоляю! – стонет она, окутывая Алин молящим взглядом. – Вы – мать, вы можете меня понять! Моему сыночку всего три, он остался один дома, и ему очень страшно! Умоляю! Я ничего не скажу, клянусь! Я вернусь домой и все забуду! Вы должны мне верить!

Мольбы не оставляют Алин равнодушной. Она отлично представляет, какие муки сейчас испытывает Леа. Страх, чувство вины, предположения одно другого хуже, ведь с мальчиком могло случиться что угодно… И тягостное ощущение беспомощности. Пожалуй, это единственное, что отличает их друг от друга. Алин испытывает тот же страх, то же чувство вины и так же мучается неизвестностью относительно будущего Тео. Но, по меньшей мере, она может еще попытаться ему помочь. И, чтобы защитить сына, ей нельзя рисковать. А освободить сейчас Леа – это риск.

– Да, я тоже мать, – хлестко отвечает она. – И, как мать, я бы никогда не оставила своего трехлетнего сына одного дома. Даже на пять минут.

Этот неистовой силы упрек обрушивается на Леа с жестокостью, присущей одной лишь правде. Опустошенная, молодая мать проваливается в протяжный стон отчаяния и тоски.

– Встать! – приказывает Алин, повышая тон, чтобы противостоять впечатлению, которое производит страдание Леа на ее материнское сердце, и чтобы заглушить ее стенания. – Тео, помоги этим троим подняться!