В стране моего детства - Нина Нефедова Страница 26

– А ты, Ленка, что чахнешь со своим чахоточным? Какая радость-то от него? Поди, он ни на что уж неспособен? Завлекла бы кого-нибудь! Что красоте-то твоей да молодости зря пропадать!

– Ох, Нюрка, мелешь ты чего не надо, – осуждающе говорила бабушка, – не все мели, что помнишь, через край нальешь, через край и пойдет. А ты, Ленка, меньше слушай. Жили люди до нас, будут жить и после нас. Была под венцом – и дело с концом. Эта пословица про Ивана Петровича. Даден он тебе в мужья, вот и блюди себя. Как сложено, так и течет, надсаженный конь, надломленный лук, а все верный друг.

Под разговоры да хохоток дело спорилось, скоро уже две доски, каждая чуть не по метру длиной, были заполнены рядами аккуратно слепленных пельмешек, теснившихся один к одному.

– Ну-ка, девки, посчитайте, чай, хватит уже! Но «девки» решают, что еще мало и, пока корытце не покажет дно, продолжают лепить.

– Эх, остатки сладки! – няня выскребала остатки мяса с врубившимися в дно корытца жилками и толсто намазывала их на хлеб.

– Нина, хочешь попробовать? – она протягивала мне бутерброд, но предостерегающий жест мамы останавливал мою руку. Мама очень боялась глистов и убеждена была, может быть, не без основания, что глисты бывали от сырого мяса. Но тетки не верили этому, они тоже скребли ложками по дну корытца, тоже делали бутерброды, густо перча перцем, и уплетали так, что мне становилось завидно.

Иногда на пельмени звалась племянница бабки с мужем, которая жила в том же поселке, только на дальнем конце. Она была постоянно в положении и запомнилась мне, наверное, потому, что к ней очень подходило вычитанное мною в записных книжках Чехова выражение: «Беременная женщина похожа на кенгуру». И в самом деле: маленькая головка, бледное личико с заострившимся носом и руки всегда сложены на животе. Зато муж ее, можно сказать, был красавец: высокий, широкоплечий, соболиные брови в разлет, а под ними синие глаза. И не верилось, что такой красавец мог любить такую скромную, невидную женщину. А он действительно любил ее. Трезвый он, может быть, и не проявлял своей любви к ней, порой, бывал и суров, но пьяный лез к ней с поцелуями:

– Ну и жена у меня, да ей цены нет! За десять лет пятерых сыновей отгрохала, и еще шестой на подходе, правда, Ксеня?

– А, отстань! Надоел до смерти!

– Ах, надоел? Ну, это мы еще посмотрим, кто кому надоел, – уже куражился муж, так как, выпив, совсем становился несносным. Ксения жаловалась на него бабушке.

– А ты терпи. Бывало, мой смолоду пьяный валится в избу, ты кинешься разболокать его, стоишь на коленках, стаскиваешь с его сапоги, а он тебе в морду, в морду сапогом-то тычет.

– Ну, уж нет, этому не бывать. Не те времена теперь: в морду тыкать. Да если он меня хоть раз пальцем тронет, я тут же заберу ребят и уйду…

– Да куда ты денешься со своей оравой? Кому ты нужна?

– А эту ораву я ему привела? – обидевшись на «ораву», говорила Ксеня.

– Знамо дело, вместе нажили. Да только ребята-то причем? Ведь им кажный божий день есть, пить надо, одежонка на них горит, нут-ка посчитай, справишься ли одна? Нет, Ксеня, ты не дури. Мишка за тобой, как лиса за белочкой ходит, а ты нос в сторону…

* * *

У отца были еще две сестры, постарше его: Клавдия и Анастасия. О первой, точно по уговору, в семье не упоминалось. Лишь по отдельным словам бабушки и теток у меня составилось впечатление, что жизнь ее была очень неблагополучной.

– Сама виновата, кто толкал петлю-то на шею накидывать! – говаривала бабушка.

Оказывается, вышла Клавдия замуж в отдаленное богатое село за вдовца, у которого и впрямь было «семеро по лавкам», семь сыновей, один другого озороватее, вороватее.

– Благословил отец деток до чужих клеток, – отзывался неодобрительно дед о зяте. Впрочем, последний и сам на руку был нечист, промышлял кражей лошадей. Много раз его били за это односельчане.

Клавдия маленькая, худенькая, с огромными испуганными глазами, еле справлялась, обшивая, обмывая эту ораву. Пасынки ее ни во что не ставили, только и слышала:

– Жрать давай!

Умерла она рано, молодой, после тяжелых родов.

– Царство ей небесное, – сказала бабушка, узнав о кончине дочери. – Отмаялась горемычная!

Вскоре убили и мужа Клавдии, конокрада, после очередной кражи лошадей, убили зверски, самосудом.

– Свой суд короче, – сказал дед, а бабушка добавила: – По делам вору и мука!

О том же, куда делись «семеро по лавкам», почему-то и разговору не было.

Анастасия или тетя Тася, как мы ее звали, жила на Одуе, в большом, обитом тесом доме, покрашенном в розовый цвет. Мы, дети, ни разу не были в нем и позже приходили с опаской. Говорили, что у свекра тети Таси рак губы. Что это такое, мы не знали, представляли, что рак впился клешнями в губу старика и держался, повиснув, на ней. Одно это представление наполняло нас ужасом.

Муж тети Таси погиб, спасая из полыньи товарища, и сразу же после его смерти она уехала в Пермь, взяв с собой девочку Валю. В городе она устроила дочь в частный пансион, а сама поступила к господам в экономки. Однажды мы с мамой, приехав в Пермь, разыскали тетю Тасю. Она страшно обрадовалась нам, засуетилась, усадила нас пить чай с вареньем. Варенье было разных сортов, и тетя Тася, пододвигая то одну, то другую вазочку, наставляла:

– Нет, Анюта, ты вот это попробуй, ежевичное с яблоком, барыня его любит. Ну, как? По-моему, удалось. А ты, Нина, вот этого возьми, да черпай ложкой, не бойся!

Варенье было из лепестков роз, мне не понравилось, и я прямо сказала тете Тасе об этом. Мама ахнула:

– Уж ты извини ее, Тася!

И ко мне:

– Как же ты не понимаешь, это такой деликатес – варенье из лепестков чайной розы!

Мама вообще была неравнодушна к чайным розам. У нас дома их несколько стояло на подоконниках. И когда розы отцветали, мама бережно собирала лепестки в пакетик, сушила их и затем добавляла в чайник с заваркой, искренне веря в то, что чай от этого становится ароматнее.

– Хорошая ты хозяйка, Тася! – с завистью оглядывая кухню, сказала мама. – Чистота, порядок у тебя…

– Пойдемте, я вам комнаты покажу, – предложила тетя Тася, польщенная похвалой мамы.

Мы прошли в комнаты. Какие они и сколько их было, я не помню. Поразил меня только зал: очень большая комната с куполообразными наверху окнами. Люстра, свешивавшаяся с потолка, была окутана простыней. Мягкие кресла, диван, стулья одеты в чехлы. Огромный ковер скатанным лежал у стены. Но больше всего меня поразили две огромные пальмы, что стояли возле окон. Я никогда не видела таких огромных комнатных цветов, тем более пальм. Наш «розан», что занимал в нашей «зале» целый угол и которым мы гордились, так как его яркие цветы, напоминавшие трубу граммофона, казались нам диковинными, померк в моих глазах.