Писатель и балерина - Олег Рой Страница 26

Дожидаться возле кафе глупо, лучше двигаться прямо на Вознесенскую.

Улочка была, к счастью, недлинная, просматриваемая насквозь, вот Татьяна и встала посередине. И надо ж так угодить – прямо под «остановка запрещена». А ведь там, кажется, еще и камеры наблюдения неподалеку были? Как будто ослепла, честное слово! И что ты собиралась дальше делать? Кинуться к парочке, расцарапать обе лучащиеся счастьем физиономии? Или прокрасться следом, в «гнездышко»? Зачем? Скандал устроить? Или уж сразу поубивать всех? Угу. Очень умно. С машиной, брошенной впритык к запрещающему знаку под бдительным оком камер наблюдения? Ай, молодца!

Тебе мозг, что ли, отшибло, обругала Татьяна сама себя. Обругала – и как будто стало легче.

Хорошо, что этот сержант к ней подошел, а то ведь в таком состоянии черт знает еще каких глупостей могла бы наделать.

Да, сперва она действительно не поверила Женькиному сообщению. Долго не верила. Минуту. Или даже две. Женькин голос еще бубнил в трубке про «сама можешь убедиться», а Татьяна уже все просчитала, прикинула детали и обстоятельства, сравнила прошлые с нынешними – и поверила. Точнее, признала, что услышанное, вероятнее всего, правда. Так что разговор пришлось заканчивать, что называется, «на зубах».

В школьные времена Татьяна бегала на лыжах, поэтому очень хорошо знала, что такое – заканчивать дистанцию «на зубах». Старт и первые километры – чистый восторг: стремительное скольжение, почти полет, ветер в лицо, радостные вопли болельщиков, высоченное синее небо, сверкающий снег. Потом перестаешь видеть и небо, и снег, и даже лица по сторонам трассы сливаются в однообразную, тошнотворно пеструю массу, которую тоже, в общем, не видишь. Остаются только ноги и руки. И стиснутые зубы. И лыжня перед глазами. Правой, левой, правой, левой, правой, левой…

Ни Кулаковой, ни Вяльбе из нее, к счастью, не вышло. Да и что это за профессия – на лыжах бегать? Но, когда по телевизору показывали лыжные гонки, Татьяна очень хорошо понимала, почему, перетащив себя за финишную черту, спортсмены падают на снег, убитый десятками ног до асфальтовой твердости. Падают, потому что нет сил даже отстегнуть лыжи, только – чтобы втягивать сквозь зубы колючий неподдающийся воздух, еле-еле проталкивая его в пересохшее горло. Это и называется добежать «на зубах».

Может, если бы Женька рассказывал не по телефону, ей и не удалось бы столь успешно изобразить веселое равнодушие. Скрыть навалившееся пыльной сухой тяжестью отчаяние. И ненависть. Испепеляющую неудержимую ненависть. За каким чертом он вообще позвонил?!

О да, да, конечно, не убивай вестника, он просто вестник, он ни при чем.

Вот только этот «вестник» был очень даже «при чем». Может, Женька даже и сам искренне полагал, что рассказывает ей о вайнштейновских «шалостях» по-дружески, из хорошего отношения, он же верный рыцарь, они старые друзья, как же иначе! Но в самой глубине сознания, где гнездятся самые тайные – самые истинные! – побуждения, наверняка, наверняка копошилась-таки мыслишка – а вдруг? Это и дураку ясно. А дурой Татьяна не была. Никогда. И ей совсем не стыдно было колоть верного Женьку в стародавнее, тайное больное место. Сам виноват.

Разумеется, она сыграла все безукоризненно. Веселое недоумение, самая капелька брезгливости, ленивое равнодушие – все натурально и абсолютно убедительно. Да и инерцию мышления никто не отменял. За прошедшие двадцать лет все – и Женька в первую очередь – твердо уяснили: она, Татьяна Иволгина, ни в ком не нуждается. Если «нуждаться» означает – чувствовать необходимость. «Как пища в голод, мыслям ты необходим» [13]– о нет, нет. Ничего подобного!

Никто ей не «необходим», в том числе и Вайнштейн. За десять лет после рождения дочери она совершенно точно убедилась: без «него» жить не только можно, но и очень даже распрекрасно. Может быть, даже еще и лучше, чем с ним. Во всяком случае, легче, это точно. Свободнее, веселее, безмятежнее. «С ним» было тяжело. С ним и сейчас тяжело. Творческая личность, чтоб его черти взяли со всеми его страхами, сомнениями и сосредоточенностью исключительно на собственных мыслях.

Так почему же сейчас?.. Зачем ей Вайнштейн?

А вот затем. Потому что она сама так выбрала. Не потому что не могла «без него», а потому что предпочла «с ним».

Чай и сам по себе хорош. Но чай с лимоном – вкуснее.

Когда-то давно, в «прошлой» жизни, Татьяна называла его и Марком, и Морковкой, и даже Ваней – потому что Вайнштейн – да как только не называла! В нынешней, сегодняшней действительности – по крайней мере вслух, кроме разве что спальни – только Вайнштейном. В этом была некая отстраненность, некая холодноватая ироничность. Мы же взрослые люди, какие-такие нежности?

Но жить она выбрала – с ним. Потому что чай с лимоном – вкуснее. Душистее. Более чайный, что ли.

Очень вкусно было сидеть неподалеку, смотреть и ждать, когда он улыбнется. Улыбка преображала Марка совершенно. Длинное хмурое – почти унылое – лицо становилось вдруг открытым, радостным и немного удивленным. Как у мальчишки, который уверен, что мир состоит из миллиона интереснейших вещей, и страшно хочет каждую из них заполучить, разобрать, а потом собрать, и готов принять в это увлекательное дело любого, ведь вместе гораздо веселее! Правда, улыбался он редко. Но вкусно было даже просто глядеть и знать: там, в этой вот до сих пор лохматой голове, под кожей, за тонкой костью – сколько там того черепа? несколько миллиметров? – там бродят странные, непредставимые, непостижимые мысли. Конечно, бродят. Откуда бы иначе брались книжки?

Столкнувшись тогда с Марком на издательской конференции (или презентации, что ли?), Татьяна сперва почувствовала изрядную неловкость. Дружелюбно улыбалась, с хорошо сыгранным интересом расспрашивала о делах, изображала радость встречи – а сама только и думала, как бы свести эту самую встречу к нулю. Мало ли что там было десять лет назад! Что было – все отгорело, и пепелище быльем поросло.

Неинтересно. Не нужно. Смотреть нужно только вперед – какие бы радости и вкусности ни оставались там, в прошлом. Если оглядываться – непременно споткнешься и упадешь. Только вперед.

Как это он ухитрился всучить ей свою рукопись?

Какое там – оглядываться! Это было такое «вперед», что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Впрочем, почему – было? Татьяна чувствовала это стремительное, неудержимое, увлекающее и увлекательное движение каждый раз, когда погружалась в новую рукопись.

Писал он хорошо.

Да что там – просто здорово писал. А кроме того…

Было в этом что-то непередаваемо интимное – первой читать готовый роман. Хотя первой – еще в процессе – читала (слушала!) Ксюха, но это не важно. Все равно.

Почему-то сознание этого «здорово пишет» и этой «первозванности» и ее, Татьянину, жизнь делало как будто глубже, значительнее, содержательнее. Причем, как ни странно, это не имело никакого отношения к фотожанру «я и Эйфелева башня», столь любимому многочисленными туристами: как будто снявшийся рядом с какой-нибудь достопримечательностью или знаменитостью человек сам делается отчасти достопримечательностью. Смешно, право.