Равельштейн - Сол Беллоу Страница 26

– Вела предъявляет к тебе кучу требований, не так ли? – спросил Равельштейн. – Вот и на этот раз, ты наверняка вез ее багаж?

– Да. Я летел через Лондон.

– А она не смогла отменить какую-нибудь встречу, и вы полетели разными рейсами. Причем ты тащил ее вечерние платья…

Равельштейн вовсе не восхищался тем, что я выполняю подобные поручения, и ясно дал это понять. Нарисованная им картина нашего брака была отнюдь не лестной. Из писателей получаются плохие мужья. Они приберегают свой Эрос для работы. Или просто не умеют сосредотачиваться. Однако о Веле он отзывался еще жестче.

– Наверное, мне не стоило так врываться в спальню, – признал он, а потом добавил: – Но не такая уж она была и голая. И потом, какая мне разница? К чему все эти крики?

– Внешние приличия.

Равельштейн не согласился:

– Нет, нет, приличия тут ни при чем, совершенно ясно.

Обычно я умею правильно подбирать слова. Я имел в виду, что Вела просто не была готова предстать перед посторонними людьми. Только пожив с ней, я узнал, сколько всего она проделывает с собой по утрам – со своими волосами, щеками, губами (особенно – с верхней губой). Она хотела, чтобы ее считали красивой женщиной. Но то была красота для конкурсов красоты и обложек журналов, а значит, требовала долгих и сложных приготовлений на уровне Вест-Пойнта или габсбургских гусар. Читатель заподозрит меня в предвзятом отношении. Но я могу вас заверить, что у нее действительно было множество странностей, – как-никак я сменил не одну жену и теперь должен был думать о самосохранении.

Равельштейн спросил:

– А Вела разве не из Черноморского региона?

– Даже если да, то что?

– Нижний Дунай? Карпаты?

– Точно не скажу.

– Впрочем, неважно. Знатная дама на восточно-европейский манер. Ни одна современная француженка не строит из себя такую недотрогу. Часто людей из Восточной Европы манит Франция, потому что на родине у них нет жизни, родина им омерзительна, и они могут смотреть на себя только во французском свете. Это я про людей вроде Чорана и нашего – твоего – друга Грилеску. Они всеми способами пытаются офранцузиться. А твоя жена – персонаж еще более любопытный…

Я его остановил. Кто угодно мог обвинить меня в неверности, если бы я признал, что Вела – действительно очень странный феномен. Я видел ее через призму любви. Но не только. Еще я смотрел на нее глазами натуралиста. Повторюсь, она была очень красива. И я признавал, что ее лицо несколько напоминает лицо Джорджоне. Вероятно, ее далекие предки жили в Греции или даже в Египте. Конечно, мощный интеллект – всемирное достояние, и Вела была обладательницей незаурядного мозга. Особенного уважения заслуживала его ученая часть. Равельштейн, однако, считал, что среди хороших ученых редко встречаются хорошие люди. Философы, художники, политики, адвокаты – да, среди них полно хороших людей. Но в научных кругах человек великой души – редкость. «Велики их труды, а не личности».

Теперь я оставлю Париж и вернусь в Нью-Гэмпшир.

Несколько дней, проведенных Равельштейном в моем захолустье, несомненно, были с его стороны доказательством дружбы и привязанности. Поля, деревья, озера, цветы, птицы его не манили: важные люди не тратят время на такую ерунду. Ради чего же он бросил любимые рестораны, все удобства и эротические соблазны Нью-Йорка и Чикаго? Ясно, ради чего: он хотел своими глазами увидеть, что происходит между мной и Велой в Нью-Гэмпшире.

На это ему хватило одного дня.

– Я тут наблюдал за вами… Похоже, она тебя голым задом на муравейник усадила. Вы, вообще-то, что-нибудь делаете вместе? Гуляете? В походы ходите?

– Нет, если подумать.

– Купаетесь в озере?

– Изредка она ходит на соседский пруд.

– Барбекю, пикники, гости, вечеринки?

– Это все не для нее.

– О своих основных интересах она с тобой поговорить не может… – Крупное лицо Равельштейна оказалось совсем рядом с моим. Затаив дыхание, он молча, одним взглядом предложил мне посмотреть на наш с Велой брак со стороны. Почему я ежедневно терплю бесконечные пытки?

Все, что нужно было Веле, как она часто сама признавалась, – это тихий уголок, где можно засесть с блокнотом и чертить графики – неподвижно, не дыша, прямо как штык. Тем не менее даже из своего тихого уголка она умудрялась посылать мне отрицательные флюиды. Красота нашей нью-гэмпширской усадьбы с ее раскидистыми кленами и вековыми пеканами, цветущим барвинком и мшистыми полянами… для Велы это все не имело никакого значения. Значение имели только ее великие абстракции.

– А какую роль в этом играешь ты? – спросил Равельштейн. – Наверно, ты олицетворяешь собой все, что когда-либо сможет получить от нее мужчина?.. И если тебе, болвану, это видится именно в таком свете, то главный вопрос следует поставить так: чем же она занимается – наукой или колдовством?

Надо признать, он весьма точно описал суть дела.

– Обычно она несколько недель живет здесь, – сказал я, – а потом собирает вещи – включая вечерние платья, поскольку наукой дело не ограничивается, надо же еще и на банкеты ходить, – садится в свой белый «ягуар» и посещает различные научные конференции по всему восточному побережью.

– Можно ли сказать, что, помимо легкой обиды отверженного мужа, ты испытываешь при этом некоторое облегчение?

Вообще-то, Равельштейн умел сочувствовать. Но чаще он с удовольствием препарировал мои странности.

– Какая тебе польза от этого места? – спросил он. – Предполагалось, что ты нашел тихую зеленую гавань, где можно спокойно думать и работать. Или по крайней мере разрабатывать новые проекты…

Обычно я бывал с ним искренен и с готовностью выслушивал критику. Ему были по-настоящему интересны жизни друзей, их характеры, их сокровенные тайны… даже их сексуальные нужды или заскоки. Часто он удивлял меня самоотверженностью своих наблюдений. Равельштейн не пытался самоутвердиться за счет чужих недостатков. В каком-то смысле я был рад, что он готов разбирать особенности моего характера, и в таких беседах всегда говорил откровенно.

Вот пример одной такой беседы.

– Признаю, здесь очень красиво и спокойно, – сказал Равельштейн. – Но можешь ты мне объяснить, зачем Природа тебе – городскому еврею? Не замечал за тобой тяги к трансцендентализму.

– Нет, это не мой конек.

– А соседи наверняка считают тебя одним из зверей, которым полагалось сгинуть во Всемирном потопе.

– О, несомненно. Но я не пытаюсь влиться в местное сообщество. Меня привлекает здешняя тишина…

– Мы об этом уже говорили…

– Потому что это важно.

– Жизнь ускоряется. Твое время летит быстрей, чем ткацкий челнок. Или чем камень, брошенный в воздух, – добавил он тоном терпеливого родителя, – и мчится в пропасть с ускорением 9,8 мс 2… кстати, чудесная метафора того, с какой ужасающей скоростью приближается наша смерть. А тебе хочется, чтобы время стало медленным и тягучим, как в детстве. Каждый день – целая жизнь.