Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы - А. Можаров Страница 26

— Ну, думаю, насмерть бит, — оправдывался Сашка. — Так и срезал его дубелем, как одуванчик косой.

— А оказалось, что сам косой? — съязвил я, как мне показалось, замечательно остроумно, и напрочь забыв при этом обо всех своих прошлых промахах. — Сразу в дуду дудеть взялся, пудель.

— Так ведь мертвый совсем лежал! — простосердечно объяснил Сашка. — Я так протрубить мечтал. Сломал скорей стволы, приставил к губам, аж зарделся сам. Это ведь мой был, ну тот, с глазом…

Мне стало совестно за свое ехидство и глупый каламбур. Чтобы как-то выйти из положения, я спросил зачем-то излишне грубо:

— Так ты попал, или вообще не попал?

— Как не попал? — удивился Сашка. — А чё б ему падать, если б я не попал? Лапы передние перешиб. Вон гляди по следу.

С этими словами он подбежал к месту падения лиса, и, показывая влекомые ветерком рыжие шерстинки, кровь на снегу и сбивчивый шаг хромой лисы, повторял:

— Вот, гляди. Вот… Вот… Вот, гляди. И вот… вот…

Раненый зверь…

По моим наблюдениям, охотники на охоте ранят зверя гораздо чаще, чем в своих рассказах. В рассказах, как правило, бьют мертво. И случается это не столько из-за довольно распространенного среди людей желания похвастать, сколько из смешанного чувства вины перед раненым животным, которого приходится еще мучить продолжающейся охотой, и нежелания выглядеть жестоким перед людьми чувствительными. Возможно, и я поддался бы этой слабости, будь мой рассказ о какой-то рядовой охоте, а не о Жане Вальжане. Здесь же скруглить острые углы, соврав, что Сашка просто мазанул, будет, пожалуй, очень уж не честно по отношению к лисовину, поразившему нас своей хитростью и храбростью. Хитрость Жана Вальжана состояла вовсе не в том, что он притворился мертвым после дуплета. Лисы часто теряют сознание в результате шока, но зато и неожиданно приходят в себя и, мгновенно сориентировавшись, используют любую сложившуюся ситуацию в свою пользу. Жан Вальжан, очнувшись с одной перебитой передней и другой подраненной, не был чрезмерно прыток. Он с трудом выправился, пока Сашка отнимал стволы, пахнущие горелым порохом, от губ. Он прыгнул вверх по склону, подвернув ногу и ткнувшись мордой в снег, прыгнул еще раз и неуверенно поковылял. Сашка с изменившимся лицом побежал за ним, стараясь на ходу примкнуть стволы. Лис стал подниматься заметно быстрее.

— Стой, стой, куда? — завопил шепотом Сашка.

Он остановился, примкнул стволы и цевье, вставил патроны, поглядывая ежесекундно вверх, где уже скрылся, выскочив на махах из оврага, лисовин. Больше лиса Сашка уже не видел. Обернувшись, он увидел нас.

Наспели выжлецы. Паратый Бояр ртутью стек в овраг, усунулся в отнорок. Следом подбыл Туман.

— Вот-вот-вот-вот-вот! — назвал их Сашка, нарастая голосом, приседая и тыча пальцем в кровяной след.

Нестомчивый Бояр снарядом взмыл, точно в небо взлетел, продолжая со всей серьезностью и ответственностью делать то, что суждено ему природой и поощряемо хозяином. А Туман зарко пискнул и, вновь обретя смысл жизни, заревел. Снежная пыль с потревоженных кустов медленно заискрилась в редких лучах низкого солнца.

— Ну, что? Надо идти, — заключил брат, глядя вслед выжлецам. — Такой он не увалится, скоро западет где.

Выбравшись по лещинам наверх, я привычно разъял бинокль, протянул половину брату, и он торопливо сунул ее в грудной карман куртки.

Выжлецы гнали уже метрах в полутораста от нас, по пашне. Так гнать тяжело, и гон чуть стомился, но нас это не досадовало — место было короткое, еще чуть и выжлецы набежали бы в остров. Да вдруг случился скол. Бояр ладно справил его умычкой, но теперь погнал зачем-то вдоль острова. К нему скоро подвалился Туман, а мы замерли в полном недоумении. Гон пошел в открытое поле. Брат и я схватились за монокуляры.

— Что они делают? — прошептал Сашка, и без оптики видевший, что лисы в поле нет.

Прыгая по ропакам мерзлой, вывороченной плугом земли, падая и чертыхаясь, мы вынужденно медленно, как в ватном сне, побежали к месту скола. Сашка успевал еще причитать:

— Что они делают! что они делают? мать иху…

Лисовин сошел сума. Он круто свернул вдоль овражистого острова, не дойдя до опушки пару десятков метров. Его маховый след перешел на рысистый и скоро натек на мелколапистый малик. Так вот оно что. Таясь в борозде, лисовин сдвоил, вернулся же своим следом и стек в близкий овраг.

Тем временем выжлецы скрылись в мелколесье.

— Куда?! Куда в мелоча!? — завопил Сашка, догадавшись, по ком пошел гон.

А уж как Туман озарился по зрячему, мы все увидели стелящегося пашней прибылого русачка.

— Да вы что делаете? — вопил в отчаянье Сашка. — Вы что делаете? Стой! Сюда! Он сюда слез!

— Стоять!!! — освирепел брат. — Сюда, Бояр!!!

Бояр будто продолжал гнать, но вдруг забрал вправо и виновато потрусил к нам. Туман сколько-то еще проскочил за быстро отрастающим русачком с веселым своим фигурным заливом, но, потеряв со слуха Бояра, одумался и скоро свалился к паратому.

Сашка тяжело выдохнул и радостно осклабился, увидев, что выжлецы снова погнали по красному.

След лисовина шел заразистыми местами оврага, по середине склона к лугам и Волге. Выжлецы валились с круч, обрезали, где могли. При каждом падении Туман стонал, как раненый. Сашка бежал верхом, а мы продирались дном, по заснеженным бережкам ручья. Прозрачные, как стекло, забереги пестрели вмерзшими в лед листьями осин. Пахло талой водой и мокрой глиной.

Брат остановился, тяжело дыша, зачерпнул рукой воды и глотнул с ладони.

— Не западет здесь, — вдруг прошептал он. — Пробьет ручьем — лапы спрячет — и вывернется на чистое. Зря выжлецов прометали склоном.

Молчком махнули мы через резвый ручей и выбрались орешником наверх, а там и на опушку. Холодные лучи проглядывающего сквозь хмурень солнца, отраженные снегом и преломленные и преумноженные призмами монокуляра слепили. Пот настойчиво сбегал по виску струйкой, стекался по морщинкам в уголки глаз, и огромная слеза разом застила взор. Я смахивал ее и пот, приставлял к глазу монокуляр и быстро, до новой слезы, оглядывал простирающуюся перед нами пашню.

— Так и есть, — произнес удовлетворенно брат и, мотнув головой влево, добавил: — Вон он.

Теперь я не чувствовал слез и, поймав монокуляром рыжее пятно на снегу, шел, кажется, за хромым лисом по пятам. Брат тем временем бросился к выходному его следу, отчаянно называя выжлецов.

Лисовин с плотно прижатыми ушками стелился пашней так, словно не ступал по комьям, а летел над ними в бреющем полете. Иногда он пропадал из вида, оказываясь в борозде за крупно нарезанными пластами паров, но мгновенье спустя вновь возникал, как из шапки-невидимки, и продолжал свой стремительный полет. Долгая труба, вытянутая в линию с телом, лишь чуть заметно покачивалась в стороны, балансируя. Вот он уже в полпашни, вот он вновь исчезает и появляется, парит над снегом, труба идет вправо, лис — влево, и снова исчезает, а потом снова… А где же он? Взгляд растерянно забегал по полю, глаза сощурились в ожидании подвоха, я отнял монокуляр — так шире видится. Лисовин исчез.