Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза Страница 26

Он был горячим и таким мелким, что забивался под ногти и в каждую складку одежды. Под ногами он проминался, подвижная масса, образовывал впадины и холмики, крохотные дюны и борозды. Журчащий, светло-бежевый песок. Как в песочных часах. Стоило морской воде лизнуть его, он становился желтым и словно рифленым. Тогда показывались белые ракушки, с зубчатыми краями, а нити взморника складывались в письмена.

Я бежала по мокрому песку и смотрела, как вода смывает мои следы. Четкий и ровный контур становился все мягче и мягче, пока не расплывался совсем. Или же закапывала ноги в песок и смотрела, как вода омывает мои щиколотки. При этом у меня всегда начинала кружиться голова, меня покачивало. И в самом деле: из-под ступней вымывало песок, по чуть-чуть. Я искала опору.

И опять все с начала. И не надоедало.

Песок влек неодолимо. Песок был непредсказуем. Он окаймлял море и продолжался в нем. Вода, песок, ветер. Ветер, песок, вода. Остальное – детские игры. Пластмассовые ведра, совочки, песочные башни и куличи. Мы часами сидели на коленях, строили и пекли. Пока прилив все не уничтожал. И опять все с начала. Фоном звучала «О sole mio», продавцы мороженого пробирались между лежаками, кабинами для переодевания, резиновыми лодками и надувными кругами. С десяти до шести пляж напоминал цирк, полный народа и до одурения шумный. Все, кто мог, лежали на солнце или под зонтом. Я не любила лежать. Я бродила вокруг, сидела на корточках возле песочных замков или забегала в мелководье. Успокаивалась я только после шести, когда берег начинал постепенно пустеть. Теперь я могла сидеть тихо и смотреть на темнеющее море. Или искала ракушки, tutta sola, в одиночестве. Трико в бело-синюю полоску, голова повязана косынкой. Песок был моим прииском. Но надо быть внимательной, в нем могут быть острые предметы. Переступаю осторожно, чтобы не наколоть ноги. В пластиковом пакете у меня лежат розовые ребристые ракушки, коричневые в белую крапинку раковины улиток, безупречные экземпляры. И солнце садится.

Красный шар солнца тогда, в Мирамаре. Красное солнце в Градо. Там был скалистый берег, здесь распростерся песок. И вода была ближе, еще ближе. Я больше не хотела с этим расставаться. Пусть все уходят, хрустящий песок им в сандалии, в башмаки. Я остаюсь. Пока море не станет темно-синим и не заберет все остатки солнца.

Но они мне не разрешали. Гурьбой шли в пансион. Чтобы под душем смыть с кожи соль, масло от загара и песок, а потом в тратторию есть пасту и рыбу. Море темнело без меня. Песок становился прохладным, пляж пустынным.

Мне было девять? Или уже десять? Каникул в Градо было много. Как те, в которые пронеслась весть о том, что потерпел крушение роскошный лайнер «Андреа Дориа». Все в городке говорили только об этой катастрофе и со страхом косились на всепожирающее море. Хотя здесь оно было гладким как стекло.

Море для купания, даже без гребешков. Кротость лагуны, с мелкой рябью. Атлантика, поглотившая «Андреа Дориа», вела себя по-другому.

Ночью море свое присутствие обозначало лишь запахом. Шума его я не слышала. А голоса в переулках отзывались эхом, смех звучал как всхлипы.

Волшебство жалюзи, и здесь в Градо тоже, в выложенной плиткой комнате пансиона. Во время сиесты, в особенно жаркие дни. В «собачьи дни», в самые жаркие дни лета, в пляжном отдыхе наступал перерыв, ходить на пляж было запрещено, категорически. Часто я ускользала в раннехристианский собор, с мраморными колоннами и мозаичным полом, торжественный, прохладный и почти безлюдный. Записную книжку я брала с собой. Servus XPI Laurentius Diaconus votum solvit. Над этим, в круге, два белых голубя. И повсюду орнаменты, волны, ромбы и цветы. И буквы, буквы без конца. Пахло плесенью и ладаном. Я окропляла себя святой водой, меня касалась прохлада. Сквозняком из длинного нефа она тянулась по полу, обволакивала меня. Находиться здесь было хорошо. Было хорошо быть одной. Я осторожно ходила по квадратам надписей, по птицам и растениям, устремив взгляд в пол, как если бы искала в песке ракушки. Читай мир, говорили мои ноги, говорили мои глаза. Ощупью ходила я по собору, вопрошая. Я почти ничего не понимала, но очень хотела бы знать, о чем рассказывают надписи. И что-то во мне знало это. Есть низ и есть верх. Я думала: небо, Бог, даль. Я чувствовала себя свободной.

П.: Речь идет о пустоте?

Может быть.

П.: Об одиночестве?

Может быть.

П.: О поиске?

Может быть.

П.: Об аскезе?

Может быть.

П.: Об абсолюте?

Может быть.

П.: О святости?

Может быть.

П.: «Пустыня это распыленное божественное зеркало».

Кто это сказал?