Жаркая луна - Мемпо Джардинелли Страница 26

Патруль подал световой сигнал, и я вопреки протестам Грисельды предпочел затормозить. Грисельда осталась в машине, я вышел: понял, что легавых в машине только двое. С ними легко справиться. Я презирал этих взяточников, как ни на что не годных придурков. Ненавижу полицейских, мне всегда хотелось иметь танк, чтобы раздавить их, стереть в порошок. Я не анархист и не считаю, что нужно покончить с любой властью. Наоборот, я ярый поборник любой власти, любой иерархии и не верю, будто все на свете друг другу равны. Более того, я согласился бы с существованием безупречной полицейской системы, с полицейскими, университетски образованными, оснащенными современным вооружением и технологией, с настоящими рыцарями — защитниками интересов общества. Но эти бездельники, эти вконец испорченные твари в мундирах, всесильные и невежественные, умеющие лишь выколачивать мзду с хозяев игорных заведений и бить по яйцам куриных воров, вызывают у меня отвращение.

Я медленно приблизился к патрульной машине и, прежде чем легавые успели разинуть рты, заявил, что являюсь личным другом губернатора и работаю советником в Министерстве здравоохранения.

— Я буду вам весьма благодарен, — сказал я, — если вы поможете мне решить проблему с багажником.

Эти идиоты сразу забыли о причине, по которой остановили меня, посоветовались, и один вылез из машины. У кривоногого толстяка была странная походка, казалось, он набил мозоли на обеих ногах или получил от казны обувь на размер меньше, чем полагается.

На брюхе у него виднелось жирное пятно, словно он выплеснул на себя подливку к пицце. Я почувствовал омерзение и жалость к той женщине, которой приходится выдерживать вес этой свиньи.

Я пошел назад, к своей машине, открыл багажник и вынул крестовой ключ для замены колеса. Держа монтировку сбоку так, чтобы толстяк не заметил, я попросил его заглянуть в багажник. Идиот наклонился, и я ударил ключом по голове.

Полицейский осел, как мешок расплавленного жира, чем и являлся на самом деле. Я забрал у него пистолет, «Бальестер Молина» калибра сорок пять сотых дюйма, точно с таким я ходил в наряд во время службы в армии. Я сунул пистолет за спину и взял револьвер калибра тридцать восемь сотых дюйма, принадлежавший Антонио. Мне очень нравился глушитель. Звук выстрела — это нечто фантастическое, едва слышный щелчок, похожий на плевок ламы. «Чик» или «чвык» — и стоящее перед тобой дерьмо отправляется к праотцам.

Я позвал второго полицейского тревожным голосом и сказал, что его товарищ потерял сознание. Легавый, низкорослый и худой в отличие от напарника, побежал ко мне с весьма озабоченным видом, повторяя:

— Что случилось? Что случилось?

— А случилось вот что, — ответил я, когда он находился от меня на расстоянии примерно двух метров, и пустил ему пулю прямо между глаз: «Чик — и ко всем чертям, подонок». Я был в восторге. Поверьте, убивать людей одного за другим — это упоительно. Да, я отлично знаю, звучит абсурдно, чудовищно, но попробуйте сами, а потом мне расскажете.

Грисельда вышла из машины. И воскликнула:

— Да ты с ума сошел! Остановиться не можешь?

Я велел ей проверить, нет ли оружия в патрульной машине, а сам забрал пистолет у тощего полицейского, распростертого на асфальте. Грисельда двигалась, словно на замедленной кинопленке, будто очень устала или потеряла интерес ко всему происходящему в мире. Вернулась она с пустыми руками, села в машину и разгладила платье на прекрасных бедрах. Несколько секунд я любовался ее уникальными, великолепными ногами. Не знаю, говорил ли я вам, в девичестве Грисельда была балериной — состояла в балетной труппе университета и могла бы попасть в театр «Коломбо», если бы не помешала какая-то история, кажется, родители не пустили ее на сцену.

Я включил первую передачу, и мы поехали заправляться бензином.

На станции «Шелл» я попросил мальчика залить бак доверху. Пока он работал, мы молчали. Грисельда смотрела вперед, в сторону площади, словно вела с ней неслышный разговор. Взгляд у Грис был потерянный. Или переполненный чем-то, не известным мне.

Я подумал, что все только начинается. Порвался швартов, отказал винтик. Произошел сбой в поточном производстве. Все пришло в критическое состояние, пошло шиворот-навыворот, изменение превратилось в норму и закрутилось в бешеном ритме. Не прошло и секунды, как мир стал иным. Однажды в Германии я захотел получше рассмотреть собор в Кельне и не попал на междугородный поезд, а он — его потом назвали «поездом смерти» — глубокой ночью сошел с рельсов, локомотив врезался в железнодорожную станцию, и пятнадцать вагонов сложились в гармошку. Это была крупнейшая катастрофа со множеством убитых, за которой последовал серьезный правительственный кризис. До сих пор не знаю, что заставило меня задержаться на один час в соборе и не использовать купленный билет. Вот так часто и случается — в результате стечения сложных обстоятельств все взрывается, все изменяется. Человек обычно не понимает, насколько он уязвим, печется, как придурок, об имуществе, престиже и прочих химерах, хранит то, чему суждено исчезнуть. Анекдот, да и только.

Размышляя, я исподтишка посмеивался. Я в трезвом уме и твердой памяти учинил феноменальный бардак. И после этого нам в кино внушают, будто на такое способен типчик либо обкуренный-обколотый, либо сильно пьяный, либо не понятый собственной семьей. Да пошли они к черту, эти моралисты-киношники! Почти все, кто занимается кино, — сукины дети.

Я расплатился с пареньком, и он меня поблагодарил за необычайно щедрые чаевые. Я нажал стартер и закурил сигарету, сосредоточившись на управлении машиной. Меня снедала злость. Повторяю: это была злость. И пусть меня никто не осуждает, пожалуйста, не утруждайте себя. Никто в этой стране извращенцев не вправе судить кого бы то ни было. Ясно? В стране, где после вояк, стада грязных бездарных свиней, к власти пришли мафиози, жулье и сукины дети. Единственная разница между ними заключается в том, что у последних хорошие манеры, они, безусловно, более презентабельны, чем военные банкиры, пытаются во всем подражать коллегам из Америки, нувориши быстро приобретают внешний лоск. И у меня, конечно, хорошие манеры, но, заметьте, я был человеком честным, никогда и никому не делал пакостей — образцовый обыватель. А потом благоразумие мне опротивело, вот и все. Ясно? Ромеро — лучший представитель среднего слоя, человек честный, думающий — вот что вы могли сказать обо мне. А теперь вы узнали: Ромеро устал быть эталоном благочестивого пердуна. Надоело до чертиков, плевать я на всех хотел. И давайте, ребята, не возмущаться, здесь никто не имеет права указывать пальцем ни на кого, никто не может первым кинуть камень, ни у кого нет настолько чистой задницы, чтобы искать грязь в чужих кальсонах.