Изверг - Эмманюэль Каррер Страница 26

Выйдя из комы, он сначала все отрицал. Человек, одетый в черное, выломал дверь, застрелил детей и поджег дом. Сам он был словно парализован, бессилен что-либо сделать, все это произошло у него на глазах. Когда ему предъявили обвинение в двойном убийстве в Клерво, он возмутился: «Нельзя убить отца и мать, это вторая заповедь Божья». Когда было доказано, что он не работает в ВОЗ, заявил, что числится научным консультантом в неком обществе под названием «Саут Араб Юнайтед» или что-то в этом роде, на набережной Берг в Женеве. Когда проверили и оказалось, что никакого «Саут Араб Юнайтед» на набережной Берг нет, он сдал эту позицию и тут же выдумал что-то еще. На протяжении семичасового допроса он отчаянно боролся, отрицая очевидное. Наконец то ли от усталости, то ли потому, что адвокат дал ему понять, что такая тактика защиты абсурдна и может повредить в дальнейшем, признался.

Его обследовали психиатры. Они были поражены складностью его рассказа и тем, как сильно он старался произвести благоприятное впечатление. Вероятно, он не совсем понимал, как это трудно — произвести благоприятное впечатление человеку, который только что уничтожил всю свою семью, а до этого восемнадцать лет обманывал и обирал близких. Вероятно также, что ему было нелегко выйти из образа, с которым он сжился за все эти годы: он по-прежнему, чтобы расположить к себе окружающих, пускал в ход любимые приемы доктора Романа: его спокойствие, уравновешенность и почти подобострастное стремление угодить собеседнику. Такое самообладание свидетельствовало о серьезном душевном расстройстве: у доктора Романа, будь он в нормальном состоянии, хватило бы ума понять, что в данных обстоятельствах в его пользу говорили бы скорее прострация, сбивчивая речь, вой смертельно раненного зверя, а не эта светская любезность. Он думал, что помогает себе, не сознавая, что ошеломляет психиатров внятным и связным изложением истории своего самозванства, произнося имена жены и детей ровным голосом, как подобает воспитанному вдовцу, ни в коем случае не желающему своей скорбью омрачать настроение окружающим, и проявляя некоторое беспокойство только по одному поводу: ему давали снотворное, и он с тревогой интересовался, не вызовет ли оно привыкания, — неуместное, по мнению психиатров, опасение.

Во время следующих бесед он рыдал и демонстрировал страдание, но психиатры не могли с уверенностью сказать, испытывает ли он его на самом деле. Специалистам было не по себе, словно им представили робота, не способного ничего чувствовать, но запрограммированного на анализ внешних возбудителей эмоций и идеально подгоняющего под них свои реакции. Программа «доктор Роман» была для него так привычна, что потребовалось время для разработки новой — «Роман-убийца» — и усвоения.

Люк испытал шок, когда через две недели после пожара, открыв почтовый ящик, узнал на конверте почерк ожившего мертвеца. Он вскрыл его дрожащими руками, пробежал письмо по диагонали и немедленно отослал следователю, не желая, чтобы оно оставалось в его доме. Это было безумное послание с жалобами на тяготевшие над ним чудовищные подозрения и просьбой найти хорошего адвоката. Несколькими днями раньше Люк готов был поверить, что истина кроется в этих неровных строчках, а не в многочисленных и неопровержимых уликах, собранных следствием. Но в газетах уже напечатали — после отпирательств — признания убийцы. Пока письмо шло, оно утратило смысл.

Вернувшись с похорон Флоранс и детей, Люк послал ему коротенькую записку, сообщив, что все прошло достойно и что они молились за них и за него. Вскоре он получил еще одно послание, в котором заключенный писал о встрече с капелланом, который помог ему «вновь обрести Истину». «Но действительность столь ужасна и невыносима, — писал он, — что, боюсь, я вновь укроюсь в вымышленном мире и Бог весть кем на сей раз стану. Страдание из-за утраты моих близких и друзей так велико, что мой рассудок будто под наркозом… Спасибо за ваши молитвы. Они помогут мне сохранить веру и пережить скорбь и безмерное отчаяние. Я целую вас! Я вас люблю!.. Если встретите друзей Флоранс или ее родных, попросите у них за меня прощения».

Люк, хоть в нем и шевельнулась жалость, решил, что искать убежища в набожности — это, пожалуй, чересчур легко. С другой стороны, кто знает? Будучи человеком верующим, он не мог судить. На письмо он не ответил, но дал его прочесть Жан-Ноэлю Кроле, брату Флоранс, которого знал ближе всех. Вдвоем они потом долго его обсуждали и находили, что там слишком много говорится о его собственных страданиях и почти ничего — о тех, кого он «сгубил». От последней же фразы Жан-Ноэль просто оторопел: «Как это? Он думает, так прощения просят? Вроде как сказать: передай от меня привет?»

Психиатры были вновь допущены к нему в начале лета и нашли, что он в отличной форме: ему вернули очки, без которых он очень мучился в первое время, и еще кое-какие личные вещи. Сам, без давления, он рассказал им, что собирался покончить с собой 1 мая, в годовщину объяснения с Флоранс, которую они ежегодно отмечали. Он раздобыл веревку и твердо решил, что уж на сей раз сведет счеты с жизнью. Но вот беда: чуть замешкавшись утром рокового дня, он успел услышать по радио о самоубийстве Пьера Берегового. Потрясенный совпадением, с чувством, что его опередили, он усмотрел в этом знак и истолковал его по-своему: отложил задуманное, а затем, после беседы с капелланом, которая, по его словам, раскрыла ему глаза (трудно представить себе обратное, священник вряд ли одобрил бы решение повеситься), торжественно отказался от своего намерения. С того дня он называл себя «приговоренным к жизни» и покорно нес свой крест во имя памяти родных. Все так же озабоченный, по мнению психиатров, тем, что думают о нем окружающие, он теперь проводил время в молитвах и медитации и изнурял себя долгим постом, готовясь к причастию. Похудев на 25 килограммов, он, как сам полагает, выбрался из лабиринта лжи и живет теперь в мире скорбном, но «истинном». «Истина сделает вас свободными», — сказал Христос. А он говорит: «Я никогда еще не был так свободен, и жизнь никогда не была так прекрасна. Я — убийца, это самое позорное клеймо, какое только можно носить в обществе, но для меня оно легче, чем предыдущие двадцать лет обмана». Итак, судя по всему, последняя попытка «сменить программу» удалась. Вместо уважаемого ученого миру был явлен не менее глянцевый образ великого преступника на пути мистического искупления.